Завьялов шагнул к двери, наложил на петлю крючок. Он был упрям и, не повинуйся Наталья его воле, все равно не выпустил бы из землянки.
— Сядь. Я все–таки имею на тебя хоть какое–то право? полушутя–полусерьезно спросил он.
Наталье откровенно не хотелось выходить на холод и тащиться по снегу с волокушами, зная, что все равно раненых на передовой нынче не будет. Но и сидеть в землянке, ждать, что произойдет через час или раньше, тоже опостылело… Никогда ни одна встреча не обходилась без утомительно–неизбежных приставаний Петра. И все ласки, которые раздаривал он, сводились к одному…
Все же Наталья не ушла и, разомлевшая в жарко натопленной землянке, присела на край койки, поближе к выходу. Петр порывался подсесть к ней тотчас и не сел — что–то мешало ему.
— Да ты сними гимнастерку, ведь так можно изжариться, — бросил он как бы невзначай; прошелся к двери и достал из ящика бутылку шампанского. Сейчас тебя холодненьким угощу. Прелесть! — смачно прищелкнул он языком.
— Ни в коем случае. Не затевай! — запротестовала Наталья.
— Это же приятное, совсем некрепкое вино.
— Все равно… К тому же — не хочу. Настроение не то…
— Вино как раз и придает настроение.
— Сказала — не буду!
Недовольно морщась, Петр поставил бутылку. Потом, не глядя на Наталью и давая понять, что обижен, обхватил руками голову. Минут пять сидел неподвижно, думал: "С точки зрения того же комдива Шмелева, который взялся чуть ли не проследовать меня, мое поведение нечестно, аморально… Костров воюет рядом. И я украл у него жену. Но разве я силой ее тащу? Вот и опять приволоклась. Зачем? Что ей от меня надо? Ясно… В конце концов мне наплевать на пересуды. Надо каждый миг брать от жизни все, что она даст. А жизнь не такая долгая. Война…"
— Прости меня. Но я… я должна сознаться… — сбивчиво заговорила Наталья. Взглянула на него с решимостью, подумала, что как раз время сказать то, ради чего пришла сюда.
На той неделе она несла в медсанбат, где поселилась с девчатами, ведро речной воды из проруби. По дороге вдруг почувствовала слабость и не донесла — разлила воду. С ужасом подумала: беременна. "Как он к этому отнесется, поймет ли? А вдруг отмахнется?" — усомнилась Наталья и опять посмотрела на Петра, ища в его слегка игривом взгляде сочувствие.
Завьялов по–своему понимал ее состояние. Ему подумалось, что то, ради чего она пришла и чего он ждал с мучительным напряжением, наконец настало. И резко встал, будто подброшенный бурлящими в нем чувствами, шагнул к Наталье, обхватил ее.
Наталья вскрикнула, как будто даже охнула и, сколько было сил, оттолкнула его. Торопливо накинула на плечи шинель, сбросила с двери крючок и выскочила наружу.
Испуганно–виноватыми глазами Петр пошарил по углам землянки, увидел лежавшую на полу шапку, поднял и выбежал следом.
— Ушанку–то возьми! — крикнул он, когда Наталья с растрепанными волосами взялась за санки.
Она не спустилась по ступенькам траншеи, только слегка наклонилась и в сердцах выхватила из его рук шапку.
— Напрасно ты. Одумаешься — приходи, — проговорил он, скаля зубы. Завтра будет поздно, может, и на свете нас не будет…
— Эх ты… самец! — яростным шепотом отрубила Наталья.
Выбралась из леса. Ветер рвал с такой силой, что Наталья еле держалась на ногах. Стужа щемила и сковывала кожу на лице. Уныло скрипели сосны.
Мысли терзали: "Что ему надо было от меня? Удовлетворить свою похоть?.. Неужели чувства, любовь для него ничего не значат? Как это гадко!.." И Наталья, гневно поджав губы, ощутила, как слезы сдавили ей грудь и тяжело стало дышать.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Краем леса, по заснеженной дороге, поскрипывают сани–розвальни. Пегая, с завязанным в узел хвостом лошадь, будто сознавая, что если ездовой не греет ее кнутом, то и спешить некуда, шла понуро. Изредка она умудрялась на ходу ловить губами ветки елок, но потом косила огнистым глазом на колючую зелень.
На санях во всю длину лежал закутанный тулупом, неподвижный, с бледными лицом Алексей Костров.
"Эх, Алешка, Алешка, и надо же было случиться такому горю", — бил себя по бокам опущенными, как плети, руками Степан Бусыгин. Идя сбоку саней, он поглядывал на друга, глаза которого были закрыты. Степан то и дело подтыкал полы тулупа, чтобы укрыть его плотнее, поправлял голову и опять думал: "Ума не приложу — как это получилось? Ведь с первых дней войны топаем вместе. И сухари, и сырость окопную — все делили… А теперь? Как же теперь–то быть?.."
Он мысленно благодарил командира дивизии, который отпустил его, чтобы отвезти Алексея в госпиталь, а так бы, наверное, и свидеться больше не довелось.
Тяжелое ранение — неизвестно, выживет или нет? — Алексей Костров получил в боях за Клин. Перед тем как наступать, в голый осинник к бойцам, зябнущим на сквозном ветру, пришел капитан Завьялов.
— Слушайте боевой приказ! — сказал он, поскрипывая ремнями на белом дубленом полушубке. — Завтра в шесть ноль–ноль приказано овладеть Клином. Наступать в направлении церкви с зеленым куполом. С вражеским опорным узлом не считаться, его надо взломать силой, чего бы это ни стоило.
Продолжал более мягким голосом:
— Лейтенант Костров, ваша рота пойдет головной, уступом влево. Ясна задача? — обратился он запросто, желая как бы сгладить отношения неприязни, которые установились между ними после бурной сцены в кибитке.
— Ясна, — ответил Костров угрюмо, не забывая причиненной обиды.
А часом позже Алексей Костров вывел роту на заиндевелую окрайку леса…
Почти рядом, из рощи, наша артиллерия — гаубичная, затем полковая начала обстрел вражеских окопов, всего переднего края, оплетенного проволочными заграждениями в три кола. Пока бушевал огонь, рота Кострова перебежками накапливалась на рубеже атаки. И едва орудия перенесли огонь в глубину вражеской обороны, солдаты поднялись, оглушили округу стоголосым "ура" и бросились вперед, не уступая, кажется, в скорости нашим танкам, обходящим город с двух сторон.
Вот и огороды, криво сползающие к реке. Еще несколько шагов — и бойцы уцепятся за сады, за крайние постройки. Сдается, немцы покинули город, лишь одиночные солдаты перебегают через улицы в центре. Но что это вон там, на верху кирпичной водокачки? Пролом в стене, оттуда вылетают, как мигающие в темноте светляки, зеленоватые искры.
"Пулемет втянули. Покосит многих…" — подумал Костров, оглянулся, а цепь уже не катилась волной, залегла.
В отчаянии Костров выругался, крикнул: "Вперед!" Никто не поднялся.
Мгновение, пока Алексей стоял, показалось вечностью. Время как бы остановилось. И хозяином этого времени был он, Костров. Это было сложное состояние, какого, быть может, он никогда не переживал. Он стоит один, у всех на виду, точно бросая вызов врагу, времени, опасности и даже самому себе… И бойцы, те, что поддались минутной слабости, наверное, тоже почувствовали это, увидев его, неустрашимого, неподвластного роковой минуте смерти. Снова, испытывая отчаяние и решимость, они поднялись и хлынули вперед.
Пролом в башне стал огромным и рваным, оттуда валила бурая пыль. И светлячки не мигали. Вражеский пулемет заглох. Его накрыли снарядом.
В сознании стало просторнее, смерть не пугала.
Штурм перекинулся в город.
— …клином вышибают! — проглотив на ветру первое слово, азартно крикнул Костров.
Рядом с ним Степан Бусыгин. Согнувшись, он проворно перебегал, тарахтел катками пулемета и снова ложился, поворачивал будто нюхающий воздух ствол к противнику и давал очереди. Пулемет, казалось Бусыгину, трещал, как барабан молотилки.
Немцы метались, перебегали улицы и переулки. Прятались за каменными стенами, отстреливались.
А откуда–то сбоку, с другой окраины, наплывало, крепло русское "ура". Кажется, немцев закрыли в Клину, окружили со всех сторон, им ничего не остается, как сдаться или бесславно погибнуть.