Наталья помогает ему вновь помыть руки. Она волнуется, но внешне не подает виду. Ей совсем нельзя волноваться — перевязку нужно сделать спокойно. К тому же этот Тубольцев просто изводит. Он бесит Наталью своей неповоротливостью, растерянностью, и она властно требует:

— Пинцет! Салфетку сухую! Больше. Больше размером! Тампон! Да скорее поворачивайся!.. Ножницы! Не те… — Наталья осушает салфеткой кровоточащие участки раны. Делает это мгновенно и осторожно, стараясь не причинить боли.

— Марлю! Не так держишь… За конец держи! — внушает Наталья.

Ох, непонятливый этот Тубольцев! И как только земля таких держит! Все делает невпопад, все время надо погонять. Нет, больше нельзя так работать. Говорит она столько, что язык уже не поворачивается.

Усилием воли Наталья сдерживает себя. Накладывает марлю на рану, потом пласт ваты и бинтует ногу.

Еще раньше раненый пришел в себя. Он приоткрывает глаза, с трудом разжимает запекшиеся губы, просит воды. Наталья поит его чаем, велит санитару обложить грелками — от потери крови его знобит.

Успокоясь, раненый засыпает. Только теперь Наталья почувствовала, как устала. В изнеможении села на скамью, вытерла лоб, щеки. Тубольцев не смеет взглянуть на нее, мнется.

— Не гожусь я в санитары, не получается… Крови боюсь… Дома я курицы не резал…

— Удивительный человек! — восклицает Наталья. — А курятину есть любишь?

— Санитаром не могу, — настаивает Тубольцев. — Увольте. В ординарцы пойду.

— Иди. Санитар бы из тебя получился, — серьезно говорит Наталья, если бы не боялся крови. Да здесь привычка нужна. Может, и ты привыкнешь…

— Сестра… — доносится из угла палатки слабый голос.

Наталья подходит.

— Это ты, Афанасий? Что случилось?

Афанасий слегка поворачивает голову и кивает на соседнюю койку.

— Этот давно не кричит… Жив ли?

— Жив, — отвечает Наталья, слушая пульс у раненного в живот бойца.

— Ну и порядок, — облегченно вздыхает Афанасий. — А скажи, Наталья, какие у тебя волосы?

— Зеленые, — смеется Наталья и чувствует, как он улыбается, повязка на лице чуть–чуть шевелится.

— Нет, правда? — допытывается он.

Наталья берет его руку: ладонь большая, горячая.

— Черные, как ночь на юге, — говорит она. — Сам скоро увидишь.

— А звезды в волосах тоже есть?

— Конечно. И Полярная звезда, и Венера…

— Наверное, ты красивая, Наталья?

— Не всегда, — задумчиво отвечает она.

— Если когда–нибудь бываешь красивой, значит, всегда. А я вот совсем некрасивый…

— Неправда, Афанасий, люди не бывают совсем некрасивыми. В каждом есть что–то особенное, привлекательное. — А сама думает: "Конечно, есть и совсем некрасивые. Только, к сожалению, поздно понимаешь это". — Что ты не спишь. Афанасий? Поздно уже. Завтра поговорим. — Наталья пожимает его большую ладонь и уходит.

Недалекая стрельба все сильнее и сильнее. "Скоро рассвет, — думает Наталья. — Наверное, еще раненых привезут. Надо отправить в медсанбат тех, что перевязаны". Она надевает шинель, поверх нес — белый халат и выходит из палатки. Ветер утих. Кругом снег, величественный и спокойный. "Небо черное, как на юге, — думает Наталья. — И Полярная звезда, и Венера…"

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Наталья не сразу отыскала землянку начальника штаба полка. Больше часа блуждала она по лесу с санками–волокушами, расспрашивала у солдат, язвительно оглядывающихся вслед, пока не встретила связного из штаба, белобрысого, остроносого паренька, оказавшегося на редкость стеснительным, вежливым и проводившего ее до самого хода сообщения, прорытого под откосом.

— Может, вас ввести? — держа руку у шапки–ушанки, спросил связной.

— Нет, нет, я сама! — замахала вязаной перчаткой Наталья. Оставила у входа санки и по земляным ступенькам тихо сошла вниз. Перед тем как открыть дверь, заколебалась. Последние дни она редко виделась с Петром Завьяловым и даже в эти редкие дни, идя к нему тайно на свидание, испытывала чувство тревоги и неодолимого желания скорее с ним встретиться. Но, наперекор желанию, неизъяснимо тягостное чувство удерживало. "Зачем идти? Ты уже получила серьезное внушение. Не тебе ли сказал комиссар, что надо бросить эти бабьи шалости? Разве этого мало?" — говорил ей холодный голос разума. "Подумаешь, указ мне! — мысленно отвечала Наталья этому голосу. — Я вольна в своих поступках. И если человек, которого я полюбила, не потерял веры, значит, и мне он дорог. Я хочу быть свободной в личной жизни, и никто мне не запретит". Наталья отвела с лица волосы, подоткнула непослушные пряди под шапку и решительно отворила дверь.

Завьялов склонился над столом и сосредоточенно глядел на топографическую карту. Конечно, он слышал, что скрипнула дверь и кто–то вошел, но не обратил внимания, даже не взглянул. Наталья ждала, что будет дальше. Петр поводил цветным карандашом по карте, потом потянулся рукой на край стола к блюдцу, в котором лежали ломтики лимона, посыпанные сахаром, положил один ломтик в рот и только после этого поднял глаза, произнес:

— Доклады… — поперхнулся, увидев Наталью, и заулыбался, шагнул навстречу. Помог раздеться и всему дивился, все находил в ней приятным: отметил, что и шапка–ушанка ей к лицу, и шинель ладно сидит, хотя, впрочем, топорщится сборками на ее гибком теле, а вот гимнастерка по талии — просто загляденье!

— Да ты что, впервые на мне все это видишь? — удивилась Наталья.

— Женщины любят, чтобы им льстили.

— Откуда у тебя такие познания? — ревниво спросила она.

Он не ответил.

— Нет, ты все же скажи — откуда?

— Не пытай… Лучше посмотри… — взяв ее под локоть, Петр пытался провести к столу.

Наталья не сошла с места.

— Признайся честно, тогда посмотрю…

Петр развел руками и с нарочитой грубоватостью поддел:

— Если редко будешь приходить, то, пожалуй, подвернется другая… Упустишь…

Он ждал, какое действие произведут на нее эти небрежно и почти опрометчиво сказанные слова. Наталья не вспыхнула, она лишь сощурила глаза и ответила презрительно:

— Мне упускать теперь нечего. Я только жалею о потерянном времени, запальчиво сказала она. — Вам, мужчинам такого пошиба, только бы срывать… цветы… Вот и вся ваша грубая механика. — Выпалив эти слова, она шагнула к лежащей на кровати шинели, уже надела было шапку, но Петр загородил ей дорогу.

— Глупышка моя! Ты стала такой раздражительной! Шутки не понимаешь. Мы действительно с тобой давно… сердце к сердцу… И это не потерянное время. Нет! Если же я позволил себе намекнуть на других женщин, то этим хотел вызвать в тебе ревность. Еще больше приблизить к себе, пойми!.. — Он тихо верещал, готов был и впрямь осыпать ласковыми словами, и Наталья, сперва трясясь от негодования, сбавила пыл и в конце концов усмирилась. Присела на чурбан возле печки. Она грела руки, поворачивая узенькие ладошки, пахнущие йодом и спиртом. А Завьялов, выжидая, пока совсем не потухнет в ней чувство обиды ("Черт меня дернул так распалить ее!"), прошелся к столу и опять склонился над картой.

— В стратегию вот ударился. Разрабатываю сражение, — рисовался он перед ней во всем — в манере держать себя то самонадеянно–гордо, то совсем униженно, и даже в разговоре о служебных делах.

Не раз в сердце Натальи закрадывалось сомнение, что есть в нем что–то неискреннее, поддельное. Но женское сердце отходчиво. Наталья хотела видеть в нем только доброе, красивое и даже порой невежливым, грубым поступкам старалась найти оправдание.

— Неужели стратегией увлекся? — простодушно спросила она, поворачивая к нему пылающее в отблесках огня лицо.

— Приказ на наступление готовлю. Только это между нами… — погрозил он пальцем. — Да, впрочем, ты же солдат, только, извиняюсь, как говорится, в юбке… Завтра наш полк будет брать Клин. Поддадим немцам жару.

— Ой, а чего же я расселась! — воскликнула Наталья и поднялась, чтобы уйти.