Все — и командующий группой, и его свита — держали себя натянуто и скованно, хотя каждый понимал значимость момента. Гудериан внешне казался довольным, ни тени тревоги не замечалось на его упрямом, холодно–каменном лице, но где–то в глубине разъедали мозг сомнения. Нет, он не был удручен. Война для него была привычным предприятием, делом всей его жизни; к восточному походу он готовился с присущим ему рвением.
Гудериан надеялся, что он сумеет одним ударом уничтожить противостоящие на границе красные части и через дикие заросли, через топи Припятьских болот поведет свои непобедимые, вездесущие танки…
Генерал знай, что поход на Восток замышлялся как молниеносный, ошеломляющий удар, в котором ему отводилась роль бронированного кулака, но — чем черт не шутит! — могут быть неприятные сюрпризы. Он знал и другое: русские, и особенно большевистские комиссары, не станут на колени — их надо сломить. Недаром он вчера дал строжайший приказ немецким солдатам, как вести себя там, за Бугом. Платя фюреру покорной преданностью, Гудериан, не моргнув глазом, вписал его железное требование: "Неоправданная гуманность по отношению к коммунистам и красноармейцам неуместна. Их следует беспощадно расстреливать".
Остановившись, Гудериан сосредоточенно вглядывался в даль по ту сторону реки. Медленный вечерний закат обагрил форты Бреста.
Из–за реки донеслись какие–то звенящие тяжелые удары. Похоже, кто–то стучал о броневые плиты. Может, русские догадались о возможном нападении и укрепляют форты? В глубине души Гудериан смутно чего–то побаивался. Это было неподвластное ему, подсознательное ощущение, и как бы он ни хотел избавиться от него — не мог. Россия казалась ему столь же лакомой, сколь и загадочной страной. К тому же большевистские комиссары сумели воспитать у бойцов и повиновение, жертвенность, не так легко их принудить сдаться. Придется самим идти на жертвы. А этого ни он, Гудериан, ни обожаемый им фюрер не хотят. Арийская кровь так же чиста и священна, как божья влага.
— Убивать. Расстреливать каждого! — вслух повторил Гудериан и опять прислушался к таинственным, звенящим за рекою ударам.
На прибрежном откосе появился полковник Крамер. То, что этот офицер генштаба уже несколько дней безвыездно горчит в танковой группе, не устраивало Гудериана. "Откуда знать, что у него на уме? Легче с овчаркой иметь дело, чем с этим слухачом", — втайне подумал Гудериан. Обнажив в улыбке с годами источенные тусклые зубы, он спросил:
— Фон Крамер, что вы там увидели?
— Этих русских мне просто жалко, — с небрежной вольностью заметил полковник. — Слышите их предсмертный танец?
— Что вы сказали — танец? — не понял Гудериан.
— Да, в шестом часу вечера они под звуки оркестра провели развод караулов, — ответил фон Крамер. — А сейчас устроили на площадке танцы. Это зрелище, скажу вам, достойно кисти художника. Вот бы наш фюрер полюбовался!
Гудериан опять взбежал на откос, направил бинокль на крепость и увидел на бетонной площадке танцующие пары. В синеве наступающего вечера мелькали белые платья девушек. Танцевали под оркестр, звуки ударных инструментов генерал поначалу и принял за скрежет железа.
— При такой идиллии следует, пожалуй, отменить артподготовку, засмеялся Гудериан. Не оборачиваясь, он резко заметил адъютанту: — А вы предостерегали меня. Какой может быть риск?.. — Он не закончил фразы, сел в бронированную машину и поехал на командный пункт.
Двигались без света, уже в темноте. Лишь часы на руке у генерала светились зеленоватым огоньком; когда подъехали к селению Богукалы — в пятнадцати километрах северо–западнее Бреста, — стрелки показывали 3 часа. До начала боевых действий — это был назначенный самим Гитлером час оставалось тридцать минут. Гудериану, однако, не терпелось, он начал подниматься на наблюдательную вышку. Вопреки ожиданию, со стороны Бреста, откуда только что вернулся Гудериан, донесся нарастающий гул, заставивший вздрогнуть генерала. Он не мог поверить, что кто–то нарушил приказ и раньше времени открыл огонь. На мгновение Гудериан закрыл глаза: "Неужели русские могли опередить?" А грохот — протяжный, все наплывающий — несся, будоражил притихшую округу. Уцепившись за железные скобы лесенки, ведущей на верх вышки, командующий в недоумении осмотрелся.
Со стороны Бреста шел международный поезд Москва — Берлин. Он беспрепятственно пересек границу и двигался теперь по высокой насыпи. Спокойные, немигающие квадраты света бежали по крутому откосу. Поезд делал поворот, и его прожекторы стали шарить в темноте. Этот яркий свет выхватил из тьмы танки и его притаившуюся фигуру. Невольный страх охватил Гейнца Гудериана. Он втянул голову в плечи, прикрыл глаза руками, будто стараясь остаться незамеченным. Но ощущение страха прошло скоро. Гудериан увидел, как длинная вереница вагонов медленно удалялась.
Начало светать, небо становилось каким–то удивительно желтым. Песчаные берега Западного Буга и сама река казались притихшими и укромными.
Над самой вышкой, на которой стоял Гудериан, пролетел сыч. Шорох крыльев был так близок, что генерал отмахнулся рукой. Даже на лету у сыча виднелись горящие глаза. Старая башня, наверно, была его гнездовьем, и сыч хотел сесть, но, видя, что его место занято кем–то другим, полетел низко над землей, издавая рыдающий крик.
Гудериан взглянул на часы; звука механизма не услышал, казалось, они остановились, и стрелки показывали ровно 3 часа 30 минут.
Из края в край плеснулись волны огня, гул орудий надломил округу. В небе плыли косяки тяжелых самолетов.
— Поздравляю, генерал. Началось! — стараясь перекричать шум, торжественно провозгласил фон Крамер.
— Да, наше время. Конец России! — ответил генерал–полковник Гудериан и торопливо сбежал с наблюдательной вышки, чтобы успеть переправиться с армией вторжения.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Ночь на 22 июня Тимошенко провел у себя в кабинете, размещенном на Арбатской площади, в огромном доме с приплюснутыми и неуклюжими строениями во дворе. Нарком задерживался на службе часто допоздна, но чтобы вот так, ночь напролет, сидеть, не смыкая глаз, в ожидании тревожной неизвестности, случилось впервые.
В грозящей беде — Тимошенко верил и не верил, что война может вот–вот грянуть, — он смутно предчувствовал и свою личную беду. Порывался сам звонить в приграничные округа, но всякий раз, беря трубку, ловил себя на мысли, что справляться, спокойно ли там, на границе, или затевать какие–либо разговоры с командующими неуместно. Он знал, что предупреждающая телеграмма, написанная почти под диктовку Сталина, очень расплывчатая, неопределенная, к тому же посланная слишком поздно — вчера вечером, — была виной не одного Сталина, а и его личной виной.
"Хватились когда предупреждать!" — поморщился он.
Желая чем–то заняться, Семен Константинович начал рыться в огромном сейфе, отыскал в куче бумаг тощую папку с надписью: "Соображения…" Воспрянул духом, когда начал читать. Многое, многое из того, что говорилось в "Соображениях", сбывалось. Он, нарком, предвидел развитие событий, будто жил в этом будущем, которое стало теперь почти явью.
Ведь это же тогда, в сороковом году, Тимошенко указывал в "Соображениях", что сложившаяся политическая обстановка создает возможность вооруженного столкновения на наших границах. Нарком предостерегал, что Советскому Союзу необходимо быть готовым к борьбе на два фронта: на западе — против Германии, поддержанной Италией, Венгрией, Румынией и Финляндией, и на востоке — против Японии, как открытого противника или противника, занимающего позицию вооруженного нейтралитета, всегда могущего перейти в открытое столкновение.
Предполагалось, что Германия свои главные силы, вероятнее всего, развернет к северу от устья реки Сан, с тем чтобы из Восточной Пруссии через Литовскую ССР нанести и развивать главный удар в направлении на Ригу, Каунас, затем на Двинск — Полоцк или на Каунас — Вильнюс и далее на Минск. Удар на Ригу будет поддержан высадкой морских десантов в районе Либавы и захватом островов Даго и Эзель с целью развития наступления на Ленинград. Вспомогательные удары будут нанесены из района Ломжи и Бреста на Барановичи, Минск.