— Как это мы проглядели, — кивнул на скульптуру Гудериан, поглаживая ладонью не перестающего дрожать щенка.

— Господин генерал, обратите внимание на надпись, — заметил Эрих Крамер. — Там, как видите, сказано: "Лучшая защита дома — это нападение".

— Эта эпитафия содержит здравую мысль, — согласился Гудериан.

Овчарку опускали в могилу бережно и трогательно. Как–то все вокруг почтительно притихло и потускнело. Склонились росшие между могилами ветки мирты, сирени, лавра, шиповника… И мысли о суете сует, о бренности жизни уступили ощущениям горя и невозвратной утраты. Думалось только о собаке и ее безвременной кончине.

— Мне с тобой совсем было не страшно, когда муж меня оставлял одну, а сам воевал, — глядя в могилу со слезами на глазах, шептала Гертруда.

Рядом, на комьях мокрой глины, стоял Эрих. Голова его была опущена, брови насуплены. Он думал: "Не было для меня более верного друга, как ты…" — и при этом перед его взором всплыла Франция, куда он возил с собой овчарку. Она обладала удивительным чутьем, и однажды, когда Крамер после утомительного марша крепко заснул в поместье, овчарка настороженно лежала на пороге и никого не впускала. Даже хозяина особняка, учтивого, добродушного француза, который пытался позвать Крамера к столу, овчарка встретила невежливо: набросилась на него, едва не задушив…

— Прощай… — низким голосом промолвил Крамер.

Гудериан задумался. В этот момент щенок сорвался с руки и метнулся в кусты. Боясь, что он убежит и его не найдешь среди могил огромного кладбища, Гудериан кинулся за ним вдогонку, запутался в колючках боярышника, еле выбрался, настиг беглеца. Подкравшись, Гудериан хотел было схватить щенка за уши, но он, зло оскалив зубы, тяпнул его за руку.

Гудериан отпрянул назад.

— Настоящая овчарка! Чувствуется! — наконец придя в себя, провозгласил он и подержал на весу палец с каплями крови.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Сразу, как выехали в летние лагеря, полковник Гнездилов собирался дать банкет. Сегодня утром он ходил по лагерю и не мог нарадоваться: густой, терпкий запах хвои, посыпанные зернистым песком дорожки, газоны с пахучим табаком, в белых чашечках которого еще сверкали капли росы, и даже полинялый, обшарпанный ветрами деревянный грибок, под которым каменно застыл часовой, — все вызывало в его душе умиление.

Ему хотелось, чтобы личную его радость разделили подчиненные. Следом за ним, почтительно держась сбоку, ходили по лагерю офицеры штаба, командиры, комендант лагеря, увивались адъютант и начпрод дивизии.

— Какое сегодня меню? — спросил Гнездилов, проходя мимо красноармейской столовой.

— Обычное, товарищ полковник, — отвечал начпрод.

— Не умеете вы праздники обставлять. Не умеете! — повторил Гнездилов, незлобиво шевеля бровями. — Что ж, по–вашему, начсостав соберется на банкет, а бойцы будут губы облизывать?

В это время со стороны поля к опушке лагерного леса длинно и утомленно втягивалась рота. Каждый боец был захомутован скатанной шинелью, мешавшей не только двигаться, но и дышать. Усталые, с задубленными лицами, бойцы еле волочили ноги, и только когда поравнялись с полковником, раздалась команда "смирно" и бойцы отбивали нарочито бравый шаг.

— Молодцы! — сказал полковник, выслушав рапорт командира. — Много отмахали?

— Шестьдесят с гаком! — ответил тот.

— Совсем чудно! — похвалил Гнездилов. — Как настроение людей? Отставшие есть?

— Никак нет! — отчеканил Семушкин и смущенно добавил: — А что касается настроений… Заминка вышла.

— В чем?

Поглядев на уходящую роту, капитан Семушкин крикнул сержанту Кострову, чтобы тот вел людей в казарму, а сам, как–то вымученно улыбаясь, доложил:

— Заминка, может, она и пустячная, но была. На марше, когда краем березняка шли, так бойцы роптали, дескать, в походе одним достаются пышки, а другим — синяки да шишки.

— Кому это? — насторожился полковник.

— Ягодки помешали, — не гася деланную улыбку, ответил Семушкин. Двое взводных шли обочиной, по травке, ну и ягоды по пути собирали. А бойцы шли по дороге, в пыли задыхались…

— Что же для них, перины выстелить? — нахмурился Гнездилов и поглядел вслед бойцам, хотел было остановить и потолковать перед строем, ко глянул на часы, помедлил и обратился к капитану: — Сегодня же соберите людей и от моего имени скажите им: "Вы два года отслужите и вечно с ягодками будете, а командир марширует пожизненно. И жены не видит… У кого будут вопросы?" Понял, как нужно влиять? — добавил полковник.

Он взглянул на часы и велел подогнать стоявшую под аркой машину, но сразу не сел, прохаживался по лагерю, отдавал то одно, то другое распоряжение. Для банкета отведен был летний клуб, покрытый дранкой. Чтобы создать гостям уют, полковник приказал выстелить подъезд и земляной пол в клубе кленовыми и березовыми ветками, а на окна и столы поставить вазы с цветами.

— Где же набрать столько ваз? — развел руками начпрод.

— А женушки наши — это же заядлые любительницы цветов. Вот и мобилизуйте! Подходец нужен, смекалка…

Гнездилов шагал дальше, а следом за ним, жуя шинами хрусткую, перемешанную с песком речную гальку, двигалась машина.

— А это что такое? — спросил он, указав пальцем на кучу валежника под вязами. — Убрать, чтобы не портил вида… Я отбуду сейчас в укрепрайон за генералом, а вы мне… — обратился он к коменданту лагеря, — наведите порядок в лагере, чтобы глаз радовало! — Гнездилов ввалился в машину и поехал по главной аллее.

На старую границу, которая после сентябрьского похода 1939 года осталась в тылу, полковник Гнездилов приехал в обед. Он полагал, что на станции Негорелое ему удастся найти штаб укрепрайона, а там помогут быстро отыскать генерала Ломова. Раньше этот район усиленно охранялся, сюда не мог попасть даже он, старший командир, но теперь — и это особенно поразило Гнездилова — никто не спрашивал у него документов, даже не обращал внимания на прибывшую невесть откуда покрытую дорожной пылью машину. Навстречу ему медленно волочилась подвода, груженная только что нарубленным в болоте ольховым сырцом. Наверху, в ворохе хвороста блаженно лежал ездовой. "Где же укрепрайон?" — беспокойно подумал Гнездилов. В переулке он увидел человека в зеленой фуражке. Тот сидел на мотоцикле возле перекошенного дощатого забора и силился завести мотор. Гнездилов поманил к себе пальцем пограничника.

— Как мне попасть в штаб укрепрайона?

Тот в недоумении скосил глаза на петлицы Гнездилова:

— Штаба, как такового, товарищ полковник, нет… Есть группа по демонтированию.

— Вот–вот, это мне и надо, — пробасил Гнездилов и обрадовался, узнав, что пограничник спешит туда же.

Километров семь проехали они вдоль вспаханной полосы. Когда–то эта полоса бороновалась чуть ли не каждый день — не только следы нарушителя, а даже еле приметные следы птицы или зверька замечались дозором, а нынче на этой полосе земля затвердела и заросла лебедой, лопухами…

Комдив застал генерала Ломова возле дота с развороченным подземным ходом. Генерал был одет легко — в защитного цвета комбинезон с застежкой "молнией" на груди. В руке он держал лопату. Быстрым взглядом генерал окинул Гнездилова и, перехватив левой рукой лопату, подал ему правую.

— Поразмяться решили, товарищ генерал, так сказать, предаться немудреному труду дедов и отцов, — заметил Гнездилов, не тая покорной улыбки в глазах.

Лицо генерала на минуту стало подобревшим, живым, по небритые щеки и подбородок выдавали его усталость.

— Какая, к черту, разминка! — сказал он, воткнув в землю лопату. Впрягаться приходится…

Генерал посмотрел на пушки, навалом, как металлолом, лежащие у подножия насыпи, пощурил глаза на солнце, томящееся в полуденной вышине, зевнул и повел Гнездилова к одному из рубленых домиков, тесовая крыша которого поросла изумрудными чешуйками мха.

Поднимаясь по ступенькам, Гнездилов обратил внимание, что этот легкого типа деревянный домишко стоит на громоздком фундаменте из бетона, почти укрытого от взора вьющимися по изгороди цветами и кустарником. Дом пустовал, в комнатах пахло плесенью, стойкой нежилой сыростью, только над окном вились, попискивая, ласточки — они–то и оживляли угрюмый покой.