Но война жестоко и неумолимо ломилась в двери. Французы ждали ее с парадного входа, со стороны линии Мажино, которая пролегла от швейцарской границы до Люксембурга на протяжении семисот пятидесяти километров, а она нежданно–негаданно подкатила с черного хода.

На рассвете 10 мая 1940 года германские войска без объявления войны вторглись в пределы Бельгии, Голландии и Люксембурга. Уже на четвертый день голландская армия сложила оружие. Ровно через две недели перестали сопротивляться вооруженные силы Бельгии, и вместе с солдатами в плен пошел король Леопольд II. Через несколько дней танковые колонны фон Клейста и вездесущего Гудериана вырвались к французским границам.

"Странная война" окончилась.

Днем и ночью наступали германские войска. Железный гул катился по дорогам, дробя камни мостовых. Тяжелая пыль и пороховая гарь оседали на виноградных плантациях, садах. Перехваченные ремнями, в кожаных шлемах и темных масках–очках мотоциклисты наводили ужас на жителей. Перед солдатами со свастикой закрывались ставни, угрюмо затихали селения.

Только в Париже еще крепились. Оттуда по проводам неслись злые приказы Гамелена: "Пора наконец остановить поток германских танков!" Но кому это приказывал прозевавший войну генерал? Молчали обойденные неприятелем форты и бастионы укреплений, стояли в парках незаправленные французские танки — их, как уверял раньше военный министр, свыше четырех тысяч!

Тем временем немецкие войска уже прорвались к побережью Ла—Манша. В Дюнкерке, кишащем солдатами английского экспедиционного корпуса, пустили ядовитый слух, что немцы вот–вот предпримут массированную танковую атаку. Поднялась страшная паника. Англичане бросали танки, гаубицы, тягачи, автомобили и валом валили на пристань; у посадочных трапов толчея, давка, ругань:

— Сволочи, предали!

— Черчилля сюда! Пусть поплавает на бревнах!

— Прикуси язык, Джонс! Премьер спасает нас!

Да, новый премьер Уинстон Черчилль, так ненавидящий нацистов на словах, все же не набрался смелости выступить против них с оружием. Это оружие с нерасстрелянными патронами и снарядами пусть валяется на пыльных дорогах, под заборами, в порту — надо спасать людей. Сейчас ему не было дело до обреченной Франции. Каштаны из огня лучше таскать чужими руками. И пусть французы на защите Дюнкерка постоят денек–другой, пока англичане не унесут ноги. Что же касается истории, которая может заклеймить позором, то он, Черчилль, первым в своих мемуарах назовет эвакуацию из Дюнкерка величайшей победой. Это будет нечто новое в военной доктрине: бегство выдавать за победу!

Немцы пощадили: не стали топить беглых английских солдат в проливе. Гитлер как бы намекал мятущемуся Черчиллю: не тревожься, твои войска не трону, я даже издал строжайший приказ остановиться перед Дюнкерком, но попомни — не мешай мне разделаться с французами, а потом идти на Восток.

Германские танки из Дюнкерка повернули на Париж. Город был объявлен открытым. Парижские министры набивали чемоданы золотом, бриллиантами, акциями и на лимузинах мчались на юго–запад Франции. Маршал Петен обещал им создать независимую автономию или, в крайнем случае, помочь сесть на пароход и податься в колонии. Но многие из министров не успели даже упаковать вещи. Германские колонны уже громыхали по улицам Парижа, и пьяные немецкие солдаты, размахивая бутылками бургундского вина, горланили. "Германия превыше всего!.."

Катастрофа Франции завершилась в Компьенском лесу. Сюда приехал Гитлер, с ним неразлучный оруженосец Кейтель. Пока искали, кто может подписать акт о капитуляции Франции, германские правители забавлялись. Пили французские вина, кто–то пытался играть на пианино; не беда, что походный инструмент расстроен… Наконец привели генерала Хютцингера. Он представлял Францию. Церемония происходила в том же Компьенском лесу и в том же салон–вагоне, где почти четверть века назад битые немецкие генералы подписали акт о капитуляции Германии. Роли меняются: на месте некогда разгромленных и покорных немцев теперь стояли, склонив головы, побежденные французы.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Германская империя разбухала. Подобно гигантскому осьминогу, она охватила своими щупальцами многие страны и земли Европы. Этот осьминог всасывался в воды Атлантического океана, одна часть его щупалец лежала вдоль франко–испанской границы, другая простерлась на восток, вплоть до советского Бреста.

Чем шире раздвигались пространства империи, тем все больше шалели от радости немцы.

В летние дни 1940 года Берлин закатывал шумные военные торжества. Депешами, короткими приказами, отбиваемыми на телеграфных лентах, срочно сзывали в столицу утомленных в походах, но чувствующих себя вселенскими победителями генералов, которые и ходить–то стали иначе — задрав кверху голову, никого и ничего не видя.

Вскоре после поражения Франции — на 19 июля — было назначено заседание рейхстага. Туда пригласили многих генералов. Мчались они в курьерских поездах, летели на самолетах из Франции, Польши, Венгрии, Болгарии, Румынии, Норвегии, Дании…

Собрался цвет германского воинства. И Гитлер, кому принесли они лавры победы, не жалел для генералов ни наград, ни званий. Перед тем как выступить в рейхстаге, фюрер присвоил высшие звания многим генералам. Фельдмаршалами стали Кейтель, Клюге, Рунштедт, Браухич… Гудериан, или, как называли его, быстроходный Гейнц, получил звание генерал–полковника.

Когда со званиями покончили, в имперскую канцелярию внесли ящики с орденами. Тут же к парадным мундирам привинчивали железные кресты с серебристыми ободками, золотые Дубовые листья, Рыцарские мечи.

Пока раздавали ордена, Гитлер нетерпеливо похаживал по кабинету, порой останавливаясь в углу возле глобуса.

Чинно выстроившиеся вдоль стен фельдмаршалы и генералы не сводили глаз с фюрера. Каждому хотелось, чтобы он смотрел не куда–нибудь в сторону, и даже не на соседа, а именно на него. Перехватить хоть бы мимолетный взгляд фюрера почиталось за высокую честь.

Не дождавшись, пока нацепят всем ордена, Гитлер решительно прошел через залу. Потайная дверь вела в сад, и через нее фюрер вышел из имперской канцелярии, сел в "Майбах", доставивший его к зданию рейхстага.

Спустя некоторое время он произнес речь; как всегда, бурно говорил о нации, чистоте германской расы, о третьей империи, которая наконец–то стала великой и непобедимой…

После выступления фюрера заседание прервалось. Депутаты рейхстага и военные поднялись и покинули высокий гулкий зал. Многие облепили широкие окна, а некоторые спустились вниз, на каменные плиты парадного входа. Площадь тонула в тяжелых полотнищах знамен и флагов. Строгие квадраты воинских колонн шествовали под грохот барабанов и пронзительные звуки флейт. Батальон знаменосцев прошел со знаменами вермахта.

Обступив здание рейхстага, обыватели безумствовали. Кому–то с улицы показалось, что вон там, на балконе рейхстага, у огромного глазастого окна стоит человек с продолговато–сухим лицом и щеточкой усов под самым носом. Прибой голосов как бы на миг откатился, затих, чтобы снова хлынуть шумной волной, но в этот миг безумный женский голос опередил:

— Хайль Гитлер! Хочу фюрера!

Ожидаемая волна приветствий не подкатилась, точно уступила этому женскому похотливому голосу. Обыватели неожиданным своим молчанием как бы хотели доставить фюреру удовольствие, чтобы он услышал это, никого не смутившее, желание немки. И, будто соперничая с ней, другие берлинки стали наперебой кричать:

— Хайль Гитлер! Хочу ребенка от фюрера! Хайль Гитлер!

Эрих фон Крамер, офицер по особо важным поручениям у фюрера, только что получивший чин полковника, стоял сейчас возле колонны, держа под руку фрау Гертруду. Она склонила белокурую голову на плечо мужа и громко прошептала:

— Я тоже хочу… фюрера…

— Это же неприлично, Гертруда! — всполошился Эрих.

Гертруда бросила на него злой взгляд. На лице ее вмиг проступило еще больше веснушек.