Вильсон поспешил в Лондон. Выслушав рассказ о разыгравшейся в Берлине сцене с его письмом, Чемберлен побледнел. Британскому старому "льву" совсем изменила воля. Пришлось Чемберлену в третий раз — 29 сентября лететь в Германию. С визитом в Берлин пожаловали и итальянский дуче Муссолини, и французский премьер Даладье.
Съехались в Мюнхен, Совещания велись в Коричневом доме при закрытых дверях. Французы и англичане сидели за столом с потускнелыми и грустными лицами. Их настораживали военные притязания немцев. Вчера прибрали к рукам Австрию, сегодня требуют отдать Чехословакию, а что будет завтра? В Европе не так уж много стран, чего доброго и до Франции доберутся, до Британских островов…
Нет, Чемберлен и Даладье должны показать свою твердость. Нужно прощупать почву. И если Гитлер, по обыкновению, начнет угрожать, то этим он только усложнит дело и внесет раскол в западный мир. Даладье убежден, что французская армия сильнее немецкой, а флот Великобритании был и остается господствующим на морях.
Так чего же хочет господин Гитлер?
Вот он встал, заговорил о всемогущем боге, который вверил ему, фюреру, империю и судьбу немцев. Нет, не только Германскую империю. Он прямо заявил, что волей провидения он стал канцлером, чтобы защитить западные страны от тирании с Востока…
Неподвижно сидевший Чемберлен пошевелился. Вздохнув, он мысленно перекрестился и не заметил, как рука непроизвольно дотронулась до груди… В этом жесте Гитлер уловил выражение согласия и, потрясая кулаками, заговорил о красной опасности, о революционном брожении рабочей черни, о большевистской России, которая, если ее не остановить, может пожрать всю Европу.
— Поверьте, господа! — чуть не вскрикнул Гитлер, взглянув полными страдания глазами в потолок. — Цель моей жизни, дарованной Германии, направить свои усилия и великую империю на уничтожение красной опасности, надвигающейся на европейскую цивилизацию с Востока… Чехословакия нужна мне как свободный коридор. В нужный час я замахнусь и нанесу такой удар, от которого большевики не смогут и опомниться. Драиг нах Остен — вот смысл моей борьбы!
Старый Чемберлен выпрямился и, посмотрев на французского премьера, кивнул ему головой. Даладье в свою очередь выразил на лице успокоение и даже слегка улыбнулся. Гитлер еще долго говорил, но те мысли и идеи борьбы, которые он выражал, уже не занимали гостей.
Переговоры, которые велись в строжайшем секрете и надолго оставались тайной Коричневого дома, закончились около двух часов ночи.
В свои столицы Чемберлен и Даладье въезжали, как триумфаторы. Еще бы! Чемберлен вез домой скрепленную им и Гитлером декларацию: "Мы, германский фюрер, имперский канцлер и британский премьер–министр… согласились в том, что вопрос об англо–германских отношениях имеет первостепенную важность для обеих стран и для всей Европы. Мы считаем, что соглашение, подписанное вчера вечером, равно Как и англо–германское морское соглашение символизируют волю обоих наших народов никогда впредь не воевать друг с другом".
Во Франции встречали Даладье овациями, восторгались, Что он избавил свою страну от страшной военной опасности. Восторги эти не имели границ, и в честь Даладье даже решено было выбить медаль.
Только об одном миротворцы умалчивали — о проданной несчастной Чехословакии. Оттяпав Судетскую область и пограничные районы, немцы вовсе не собирались унять свой аппетит. Гитлер потребовал приезда в Берлин нового чешского президента Гаха и министра иностранных дел Хвалковского. Но теперь фюрер и его министры Геринг и Риббентроп видели перед собой не представителей независимой республики, а вроде бы подсудимых, которым заранее уготован смертный приговор. Гитлер грубо заявил им, что сейчас не время для разговоров. Он вызвал их лишь для того, чтобы получить от них подпись на документе о том, что Богемия и Моравия включаются в состав Германской империи. "Всякий пытающийся сопротивляться, — заявил им Гитлер, — будет растоптан". После этого Гитлер поставил свою подпись на документе и вышел.
Двое чехов остались в пустом кабинете одни, словно заключенные.
Берлинскую сцену описал в донесении своему правительству французский посол Кулондр:
"Между двумя чешскими министрами и тремя немцами произошла трагическая сцена, — сообщал он. — В течение нескольких часов Гаха и Хвалковский протестовали против учиненного над ними насилия. Они заявляли, что не могут подписать представленный им документ. Они говорили, что если сделают это, то будут навеки прокляты своим народом. Гаха со всей энергией, на которую он был способен, восставал против протектората, который должен был распространиться на чехов. Он заявлял, что никогда люди белой расы не ставились в такие условия. Но германские министры были безжалостны. Они буквально не отставали от Гаха и Хвалковского; они бегали за ними вокруг стола, на котором лежали документы; они вновь и вновь клали их перед чехами, они совали им в руки перья; они твердили, что если министры будут сопротивляться, то завтра же половина Праги будет лежать в развалинах от воздушной бомбардировки. Но это будет только начало: сотни бомбардировщиков ожидают лишь приказа ринуться на Чехословакию; этот приказ будет дан в 6 часов утра, если к этому времени чешские представители не поставят своих подписей на документе. Президент Гаха был в состоянии такого изнеможения, что несколько раз ему пришлось прибегать к помощи врачей, которые во все время переговоров находились тут же, под рукой. Чешские представители заявили, что не могут принять предлагаемого им решения без согласия своего правительства. На это они получили ответ, что имеется прямой телефонный провод, по которому они могут связаться с министрами, заседавшими в это время в Праге: таким образом, они могут немедленно с ними переговорить… В 4 часа 30 минут утра Гаха, находившийся в состоянии полного изнеможения и поддерживаемый только впрыскиваниями, решился наконец поставить свою подпись. Уходя из канцелярии, Хвалковский заявил: "Наш народ будет проклинать нас, но мы спасли свое существование. Мы предохранили его от страшного истребления".
…И снова громыхали германские моторизованные колонны — теперь уже по дорогам Чехословакии.
В то время когда жители Праги с ужасом смотрели на марширующих солдат со свастикой, в Берлине праздновали победу. Это совпало с пятидесятилетием со дня рождения фюрера. 20 апреля был устроен грандиозный парад. Специальный батальон со знаменами "третьего рейха" приветствовал фюрера. А фюрер стоял на балконе имперской канцелярии и радовался, видя, как единым взмахом рук немцы выражают ему доверие. Эти устремленные вперед руки звали фюрера и его генералов на новые военные походы. И он, Гитлер, находясь в зените славы и веря в свою непобедимость, вместе с приближенными генералами спешил в имперскую канцелярию, в штабы, чтобы на карте мира наметить новую жертву.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В пограничном местечке Пшешу, в ресторане "Добжее шляхетство" стоял дым коромыслом; взахлеб пиликали скрипки, звенели медные тарелки, ухал барабан, и в сизом чаду табачного дыма офицеры инспекции польской кавалерии лихо отплясывали веселый краковяк. Майор Скрижевский, изящный, с тонкими, вздыбленными кверху усиками, склонял голову на плечо красивой дамы с открытой до половины грудью и умиленно ворковал:
— Але, пани! Я кажу пржиятельски, разбоя быть немамо… Но ежели пан Гитлер нас затроне, мы вшистко едно победим! О, наша кавалерия знает шлях через Бранденбургские ворота! — И он, притопнув ногой, будто готовый расколоть паркет, снова закружился в неудержимом вихре танца.
…А в это время неподалеку от пограничного немецкого города Глейвица, в глухом лесу, большая группа людей торопливо напяливала на себя польские мундиры. Почему прячутся эти люди? Зачем они ночью через болото тащат тюки с польским обмундированием — кого им бояться? Неужели носить польскую военную форму запрещено? И это в то время, когда Германия открыто требует присоединить к себе "Польский коридор" и портовый город Данциг? Разве эти парни, суматошно надевающие военную форму, решили постоять за интересы вольной Польши? Не лучше ли в таком случае прийти на призывной пункт — ведь в Польше уже объявлена мобилизация. На худой конец, не прятаться по кустам — не будут же польские пограничники стрелять по своим жолнерам! И уж совсем непостижимо — зачем надевать польские мундиры и четырехугольные конфедератки с козырьками, окованными медью, не у себя дома, а на германской пограничной территории! Уж не рехнулись ли эти отчаянные парни, которые решились подставить свои спины под пули немецких автоматов?..