Жестокая река, это уж точно! Каждый год она заманивает в свои воды детей, не проходит ни одного лета, чтобы она не взяла с города свою дань за то, что кормит его рыбой, питает луга и сады, поля и скот из усадеб, с двух сторон омывает город, дарует свежесть не одной тысяче жителей во время адской жары. По меньшей мере дважды в году выходит из берегов и заливает нижние улицы Паланка. Украдкой, коварно, ночью, с тихим, наводящим ужас шумом. Среди сна людей будят грохот, визг и стоны. Вода уже подступила к кроватям, а на темном, вздувшемся теле реки покачиваются кастрюли и всякая утварь. Река уже успела переместить ковры, утопить птицу, довела до одичания свиней. Пришла как всегда неслышно, черная, вышла из берегов, зашумела в садах, вторглась в хлевы и человеческое жилье. На нижних улицах с вечера до утра люди могли кататься на лодках. А то и на коньках, если река приходила в третий раз — в начале зимы или в результате оттепели. Улицы и луга превращались тогда в огромный каток. Многие деревенские ребята зимой ездили в городскую школу на коньках.
Осенью же безбрежное озеро, которое она делала из лугов, приманивало стаи диких гусей. Тогда наступала пора большой охоты на лодках. При более сильных паводках она срывала целые хлевы со свиньями и птицей, уносила лошадей и коров. Внизу, под мостом, пожарники поджидали несчастных кур, гусей, уток, визжащих поросят, лошадей или коров. Однажды выловили полумертвую женщину. Она мчалась вниз по течению на своих вздувшихся семидесяти семи юбках, как на надувной подушке. От страха она потеряла сознанье, в остальном судьба оказалась к ней милостивой.
Так река безобразничала испокон веков, но люди с нижних улиц не переселялись в другое место. Отчего? Чужие не могли этого понять и приписывали врожденной лени и флегматичности южан, живущих у воды. Но нет, это было скорей почтительное, благодарное отношение человека юга к воде, возле которой всю остающуюся часть года ему живется хорошо. Она была доброй и действительно приятной во время изнурительной жары, изобиловала рыбой, по ней можно было ездить на лодке, купаться в ней, стирать, ее вода питала фруктовые сады и огороды, которые кормили людей.
В свое время героем реки ежегодно становился Саламон. Он жил за бродом, откуда сейчас тащилась огромная цистерна, которую тянули четыре черных буйвола. Белый дом Саламона, поросший диким виноградом, был расположен на самом низком месте и первым оказывался под водой. Но отставной офицер майор кавалерии Эрнест Саламон никогда не сбегал из него. Маленький, похожий скорее на Мальчика-с-Пальчика из сказки, чем на офицера императорской и королевской армии, он почти не слезал с лошади. Ездил на ней по городу, в костел, на почту — словом, всюду. И тщетно вода заливала ему сад, подвал, поднималась иногда до самых окон, он не бросал своего дома. Упорно сражался со стихией, как с неприятелем, которого она ему, несомненно, заменяла. Когда начиналось наводнение, он выносил мебель на чердак, жену, гончих собак и лошадь отправлял к знакомым, готовил лодку, на которой, если нужно, смело пускался в плавание, и ждал. Ждал, какая будет вода — обычная или такая, что бывает раз в десять или, храни Господь, в сто лет. В этом была чертовская разница. Обычно он отсиживался на чердаке, готовый каждому помочь, осматривал в бинокль окрестности и сжимал между ног штуцер, потому что знал, что стихия и беззащитность затопленных притягивают воров. Он держался всегда храбро, никогда не отступал, при более спокойной воде спасал тонущих животных, иной раз было и так, что приканчивал их. К мужчинам относился свысока, не удостаивал разговором, ведь любым из них он мог когда-то командовать. Любил только детей, вернее, маленьких мальчиков, будущих солдат. И так как любил хотя бы их, то все остальное ему прощалось. Маленьких мальчиков Паланк почитал за маленьких божков, которых называли здесь детьми. Маленькие существа в Паланке строго делились на детей и маленьких девочек. Люди, конечно, любили и маленьких девочек, но они были всего только «маленькими девочками».
Майор не всегда бывал таким уж серьезным, в саду за домом он любил играть с мальчиками в солдаты. Осенью они вместе собирали фрукты, сжигали на большом костре опавший лист и ботву и после каждой «войны» ловили в реке рыбу. Он мастерски потрошил ее и жарил на вертеле, научившись этому искусству на Балканах, где прослужил долгие годы. Несколько лет назад история с одним из этих маленьких сорванцов оказалась для него роковой. Мальчонка на самодельной лодке попал в водоворот и начал тонуть. Майор спас его из бурного течения, выплыв с ним только под мостами, простудился и вскоре умер от двустороннего воспаления легких. Тогда паланчане действительно простили ему все грехи, даже те, которые он никогда не совершал, но они-то думали, что грехов у него было множество и его было за что прощать.
Волент Ланчарич стоял и смотрел на вечерний город. Последние лучи заходящего солнца освещали бронзовую голову вечного юноши на здании гимназии. Он торчал, как мачта затонувшего корабля. Мчался вдаль с какой-то тайной миссией, цель которой была известна ему одному. Он бежал в мир.
Паланк гордился своей гимназией, она украшала его, скрывая не только темные стены старой тюрьмы и зловещего столичного управления, но и самую незначительность города, его скуку, консервативность, тщеславие, жестокость, вероломство, сомнительный блеск и подлинную нищету. Город отличался особой южной красотой, но был в то же время захолустным и совсем заурядным. Не для собственных обывателей, конечно, и не для Волента Ланчарича. В его представлении он был прославленный, столичный, богатый. Ему, как и всем типичным паланчанам, была свойственна жажда значительности, присущей чиновникам, и званий, обладателями которых были в свою очередь люди в форме. Столичное управление не давало никому спокойно спать, оно было символом власти и важности, именно такой, о какой в этом городе все мечтали.
Здесь жили чрезвычайно спесивые люди. Ланчарич мечтал, что сумеет когда-нибудь жить с ними как равный, но сам ненавидел их из-за этой же спеси. В крови у всех, и в его тоже, дремала старая, темная и безумная королевская Венгрия, которая презирала неблагородных и несостоятельных. Здесь считалось неприличным заговорить с бедным нечиновным человеком и не считалось зазорным дать ему по физиономии, обмануть его, облаять, соблазнить его жену, унижать на каждом шагу. Бедняк здесь не имел цены, он испытал это на собственной шкуре. Поэтому он — Ланчарич — должен что-то значить в этом городе! Но и разбогатевший здесь, он знал это прекрасно, не имел особой цены, если не приспосабливался к барскому образу жизни тамошней знати. Такое отношение к простым людям здесь было столь распространено, что коренной паланчанин никогда не осознавал его как нечто недозволенное и чудовищное. Даже потом, когда времена изменились, паланчанину надо было иметь очень доброе сердце, чтобы отказаться от подобного взгляда.
Город лежал, укрытый в зелени, расцвеченной огоньками. Под ними кишмя кишел муравейник. Весь город лихорадочно комбинировал, бурно дышал, вращая своими полоумными глазами.
Из щелей вылезали пауки. Каждый перед ними почтительно отступал, глядя на них как на маленькие существа, которые возникли из крошек и кусков разбросанной материи, из которой Творец создавал будущий человеческий мозг. Из-под густой освещенной зелени Воленту Ланчаричу слышался грохот колясок, стук подков, шум больших черных автомобилей, музыка из ресторанов, парков и садов. Русло реки светилось. Оно отделяло мир людей от мира лягушек, пресмыкающихся, комаров, сверчков, кузнечиков и прочей живности.
Даже здесь, наверху, Ланчарич чувствовал запах пыли, соломы, сена, хлеба, кукурузы, муки, отрубей, сирени, акаций, жасмина, роз, лип, фруктов, каштанов… Он чуял огонь, дым, перец, пряности, вино, винокурни, землю, лошадей, коров, усадьбы, арбузы, вокзал, мельницы, зелень, сухие стены города, дух пекарен, воды, но главное — запах сирени, белой, голубой, фиолетовой.