Никогда он не станет взрослым, никогда не очнется! Недаром он отчаивается. Говорят, что сироты никогда не дозревают. Куда исчезла страна, откуда его изгнали? Он не перестает о ней вспоминать. Сидит здесь, наверху, над виноградниками, чтобы, глядя с высоты, вспоминать о ней. Перед его глазами встает тихая и спокойная страна, бескрайний зеленый луг, с широкой, медлительной, теплой рекой, поросшей по берегам кустарником и развесистыми деревьями. На берегах этой реки кипит радостная жизнь. Солнце здесь никогда не заходит, река бесконечна… Густая, согретая солнцем трава благоухает, в кронах деревьев щебечут пестрые птички, желтенькие утята шныряют в траве, резвятся котята, девочки и он, маленький Волент Ланчарич. Других мальчиков здесь не видать. Птицы поют, откуда-то доносится далекий и манящий запах невидимых садов, чудесных фруктов и тихие голоса ангелов-хранителей, в которых звучит уверенность, тихое согласие с его пребыванием в этой стране. Слышен шум вечной земли, какие-то мелодичные вести о том, что ничего не изменится, ничего с ним не случится, ничего плохого не может статься, спешить ему никуда не надо, игры никогда не кончатся, он никогда ничего не утратит, ничто в этой стране его не пугает, не мучает, не обременяет, здесь нет неблагодарности, спеси, пренебрежения, терний, наставлений, приказов, нет греха, ночи, зимы, боли и усталости.
Откуда его изгнали? Кто? Если бы он знал!
В нем жило чувство глубокого разочарования. Ребенком он был не особенно ловким, да и не слишком сообразительным, развивался медленно и еще медленнее становился взрослым. Сначала и физически был слабее своих сверстников, часто болел, потому что никто о нем не заботился, он всегда ощущал, что его никто не любит, что для всех он обуза.
Вопреки всем обидам он привязался к супругам Кохари. Его очень страшил сиротский дом, вот он и обрадовался, что они взяли его к себе. Сначала он привязался к жене мастера, которая как бы заменила ему мать. Постепенно он усваивал ее представления о мире, о том, что хорошо и что плохо. Он принял ее радости и ее страхи. Он понимал мир так же, как она, пел и говорил то, что слышал от нее. Она определяла ритм жизни этого дома, вот он и стремился быть похожим на нее и во всем старался ей угодить. Из благодарности и от страха, что она его не заметит, бывало, ужасно ревновал ее к сыну, когда она погладит того по голове. Этого мальчишку он готов был сжить со света, но никогда этого не показывал, потому что ей нравилось, когда они были в дружбе. Временами он становился раздражительным, вспыльчивым, неуправляемым, хитрым и расчетливым, как она сама. Тайного мира мужчин он не знал. Кохари вообще им не занимался, пока, к своему удивлению, не заметил, что у него ловкие руки и редкостные способности к счету и торговле.
Часто Воленту казалось, что картина той утраченной страны намного реальнее и достовернее, чем его повседневное бытие. Покинула ли его душа эту страну? Покинула ли ее вообще? Не осталась ли она там, а в этот мир он шагнул только ногами, руками, животом, глазами, носом… Но что-то в этой стране он оставил, недаром здесь все время ему чего-то недостает. Может, это его земное странствование — просто-напросто кошмар, который ему снится там?
При виде раскинувшихся виноградников он чувствовал счастье и удовлетворение.
Способ, которым чета Кохари воспитывала его, оказывал свое действие. Конечно, они воспитывали его для себя, то есть прямолинейно и жестоко. А он был, к несчастью, чувствительный ребенок. По понятным причинам жена мастера в первую очередь воспитывала в нем воздержанность, покорность, скромность, аскетизм. Он должен был быть набожным и безответным. Но как только он стал взрослеть, в нем зародились бунт и анархия. И с тех пор в нем противоборствовало природное и воспитанное, страстное мужское стремление к смелой и драматической жизни соседствовало со странной неуверенностью, гонор с запуганностью, чувственность с самоограничением, голод по женщине с неспособностью или даже страхом перед жизнью с одной женщиной, которая проникла бы в его тайный мир. Он умел быть чересчур самостоятельным, но жить один боялся. В нем сидел страх, что его откуда-то выдворят, выгонят, не оценят. Он чувствовал себя уверенным только тогда, когда у него за спиной были люди, которых интересовала его судьба. Поэтому он боялся потерять Речана. И страстно желал его жену.
Близился вечер, но жара все не спадала. Внизу, у излучины реки, остановилась группа женщин, возвращающихся с полей. Это все были крепкие, крупные, белотелые женщины, как бы без лиц и рук, загоревших на жарком южном солнце дочерна уже с ранней весны. Раздевались они за деревьями и кустами. С дороги их видно не было, но отсюда — сверху — они были как на ладони. Женщины оголялись без стеснения, не спеша, обнажая крепкие ноги, широкие животы и полные груди… словно под покровом темноты. Их освобождала от стыда не только изнуряющая жара, тяжелая работа, ежедневное взаимное общение, но и странная сила этой земли, манящий запах сена, кустарника, травы и ленивой теплой реки. В воду они входили не торопясь, покорно, держась только за горло, чтобы не закричать от блаженства. Другой рукой заслоняли себе глаза и от заходящего солнца, отсветы которого сверкали на спокойной глади, и от предчувствия жаркой южной ночи, а река в тени густой, непроницаемой зелени трав, кустарника и деревьев, там, где на ее поверхности просвечивали длинные белые тела, была темной и чудесно зеленела.
Он смотрел на эти белые женские тела, медленно погружающиеся в воду, с тоской и жадностью, словно на нечто олицетворяющее его мечты — об успехе, богатстве, размахе, плодотворности, надежности и прочности. В этом образе как бы скрывался основной смысл его жизни.
Господи, как притягивает его эта река.
Каждый раз он чувствовал, что никогда не мог бы ее покинуть.
Любой, кто однажды увидел ее, уже никогда не забывал: она текла в нескончаемых лугах и, как все южные реки, таила в себе непостижимое очарование.
После гроз и дождей она становилась мутной, зловеще темной. Но никогда не ускоряла своего течения, а только раскидывалась вширь. Те, кто ее не знал, считали реку ленивой. После дождей она густела, распространяла даже на другой конец Паланка запах темной земли, трав, акациевых лесов, в которых петляли ее рукава, запахи всех деревень, которые она омывала. Это была самая извилистая река, какую вы когда-либо могли увидеть. Красивее всего она выделялась среди песчаных берегов и в спокойной тени ив. Самая медлительная и самая предательская река, как сам мир южан. Ежегодно весной и осенью она заливала тысячи гектаров земли, так что из деревни в деревню люди переправлялись на лодках, а то и вообще не могли добраться. Часто, словно по капризу, она меняла свое дно, делая все новые омуты и намывая новые мели, но никогда не изменяла своему первоначальному руслу. У нее была своя тайная жизнь, которую вы напрасно пытались бы понять.
Сразу за прибрежным лугом начиналось предместье Паланка с железнодорожным вокзалом. Там заканчивали свой путь поезда. Дальше уже была таможня и государственная граница. (А за ней — навсегда прощай, как говорил аптекарь Филадельфи, который интересовался не только прошлым, но и настоящим, не только политикой, но и лордом Байроном.) Паровозы прямо за вокзалом въезжали на большой поворотный круг, чтобы, развернувшись, возвратиться в глубь страны. Пути, проложенные еще во времена монархии, вели вниз, к морю. С вокзала часто раздавались жалобные гудки, тоскливые, дикие, навевающие печаль. Иногда там стояли и роскошные паровозы, готовые двинуться в дальний мир, бурно извергающие дым, искры, сдавленные стоны и горячий пар. О таких машинах можно было много чего думать. Они как живые: то прямо рвались с рельс, то изнемогали. И в человеческом теле есть множество прыгающих рычажков, винтиков, шарниров, свой поршень, и огонь и вода, такие же свистящие дырки, трубки, трубочки, заботы и намерения. Человек тоже мечтает тащить за собой свой дом и в нем своих пассажиров.