Сейчас патруль подходил как раз к тому броду. Так бывает, что место неудачи сторожится вдвойне тщательно, будто контрабандисты об этом не догадываются.

Через некоторое время по знаку отца молодой Тёрёк, присевший к самому полу, зажег керосиновую лампу, подал ее отцу и отодвинулся от окна. Старик выглянул наружу, вывинтил фитиль до отказа, поднял лампу в окошечко и несколько раз своей широкополой шляпой закрыл и открыл лампу. Поначалу не происходило ничего, потом они заметили за рекой тени. Две пошире, они, как было договорено, принадлежали бычкам и вскоре вошли в воду, их рогатые головы появились над освещенной поверхностью воды. Прошли стремнину и вскоре исчезли в прибрежной тени.

Машину вывели со двора и скатили без мотора вниз по лугу, мимо амбаров и сушилок табака, до самой рощи, где подождали бычков.

Волент спокойно тащился по пустынным ночным проселкам — граница вглубь не охранялась. Он ехал в обход, так что обратная дорога была длинней, но гораздо безопасней. Окрестности он знал хорошо, знал, где в полях и рощах затеряны обитаемые хутора, ехал наверняка, больше ничего неприятного случиться уже не могло. Он насвистывал, хорошее настроение не покидало его, хотя время от времени он внимательно посматривал на свои руки. Угрызений совести он не испытывал, но руки все равно дрожали и были не такими уверенными, как обычно. Может, Халас, приказчик Полгара, уже очухался и приполз домой?

Волент старался убедить себя, что и не думает бояться последствий, просто сегодня его захватило напряжение игрока, чувство подъема, поскольку пришлось пройти сразу через две рискованные операции. Пустяки, это просто азарт, в котором он не может себе отказать, гонит его обстряпывать эти контрабандистские кунстштюки.

Груз он отвез в лес, к Габору, там они вместе зарезали бычков и разрубили туши, которые Ланчарич потом увез в город.

6

Речан с учеником после обеда пошли вниз в лавку, а Волент уже на улице отговорился, что ему надо срочно в гараж, и свернул к парку. Но пошел он не туда, а направился на «голгофу».

Только второпях заглянул во двор, откуда выскочила на улицу испуганная девочка. Он быстро заглянул в ворота. С одного конца двора на другой мчалась стая кур, что мгновенно сигнализировало ему о какой-то опасности. Это осталось в нем с детства, хотя сейчас он не мог понять, почему его охватило это чувство.

Он посмотрел на небо, не собирается ли гроза. Улица, как всегда, была тихой, раскаленной от солнца, тени под деревьями почти не было видно, спрятаться было некуда, казалось, что на улице вот-вот появится что-то зловещее и прокрадется между домами, а потом откуда-нибудь вынесут обезображенный труп. Да нет, никакой грозы не предвиделось, а за воротами стоял истошный крик двух обозленных до невменяемости женщин. Он представил себе их: красные от злости, в платках, воздевают руки, призывая в свидетели Бога. Жара была удушливая, женщины через минуту смолкли, на улицу опустилась тишина, как будто люди ее покинули. Девочка исчезла за углом, как сон. Послеобеденный час… В нем было что-то тягостное. Настоящая южная сиеста, когда вся зелень сникает, кошки и те не выдерживают на раскаленной черепичной крыше, люди прячутся в утробах домов, только глупые куры мечутся, словно в предчувствии близкого конца.

Он прошел парк и спустился в живописные переулки городской бедноты. Каменные улочки столь узки, что здесь с трудом проезжает телега. Краску зеленых, желтых, красных, белых и синих домиков выжгло солнце. Цветут акации, жасмин, сирень, воняют дворы, лишенные канализации, пахнут старые винные подвалы. Здесь тоже тихо, только вокруг цветов неутомимо жужжат пчелы. Кое-где заметишь гусей или какого-нибудь болезненного ребенка, который, может, и захворал-то от одиночества и скуки. Люди в поле, а здесь царит послеобеденная тишина и безлюдье.

Наверху, на «голгофе», поддувал ветерок, разгонял жару, и человек мог насладиться здесь ясным весенним днем, когда хорошо дышать и жить. Под крутым откосом, синеватым от расцветшей сирени, в которой жужжали насекомые, лежали сады. В этих местах они закрывали реку. В садах копошились люди. Зелень, в которой тонули стены Паланка, была яркая, уже прогретая солнцем, необузданная, своим цветом и силой напоминающая мощную и яркую зелень окрестных лугов.

Этот вид сверху, с места частых и любимых прогулок всех паланчан, успокаивал Ланчарича, заботы отступали, на смену им приходила грусть по бурным страстям и успеху, и он знал, что приходит она от великой жажды. Он мечтал о горах еды, старом вине, молодых женщинах и о любовях прежних дней, но никогда не вспоминал о друзьях.

Прекрасный, просто волшебный день он пережил здесь однажды во время прилета аистов. Он смотрел вдаль, туда, куда стремился бронзовый юноша с горящим факелом в руке на крыше городской гимназии, и вдруг увидел летящих аистов. Их было, наверное, не меньше двадцати, они кружили на большой высоте над родным городом, преодолев тысячи миль до своей цели — Паланка, которому принадлежали так же неотъемлемо, как и он, Волент Ланчарич, и восемь тысяч его сограждан. Из домов, магазинов, школ, учреждений выбегали на площади и улицы паланчане и радостно махали руками. Со школьных дворов слышалось пение.

Среди этого крика и ликования, над муравейником людей и лабиринтом крыш, труб, башен, амбаров, садов, мельниц, винокурен, птицы выискивали свои большие уединенные гнезда. Люди прыгали от восторга и во всю глотку кричали знакомым: «Аисты вернулись!» Это ведь просто чудо, что есть на свете кто-то, любивший их так преданно и бескорыстно. В эти минуты Паланк и самому себе казался милым, счастливым и приятным, полным людей, завороженных чудом возвращения аистов.

Аисты долго, спокойно кружили над городом, подметая крыльями небо (оно буквально побелело), разлетались и слетались вместе, как влюбленные, катающиеся по льду: то они держатся за руки, о чем-то договариваются, потом разделяются, кружат по ледяной площадке, снова соединяются и обнимаются. Аисты наконец избавились от ответственности за полет и взаимной зависимости, они вернулись, путь их был окончен, трудности остались позади. Они должны сбросить с себя этот груз, летая над городом, расслабить тело, онемевшее от страшного напряжения и лишений, стряхнуть с крыльев усталость и боль.

Ланчарич смотрел то на город, то на небо и долго не мог понять, кто это стоит и разговаривает неподалеку от него. И когда наконец обернулся, то увидел архитектора Хампла с женой, вечно томной красавицей, которая в тот момент сказала:

— Может быть, с ними прилетит и ангел пани Тишлеровой?

— Дорогая! — рассмеялся ее муж, одетый, как англичанин для прогулки. — Вы верите в его существование?

— Почему же мне не верить, раз это так забавно?

Оба рассмеялись. Она еще теснее прижалась к нему и что-то прошептала, отчего он закатил глаза, сморщил лоб и покраснел.

Ее лица Ланчарич не видел.

Супруги Хамплы гуляли не иначе как под руку и, казалось, только и делали, что уверяли друг друга в своей безмерной любви, настолько они были заняты собой и не замечали никого вокруг. Они и сейчас обнимались, хотя это не было принято делать на людях, но им прощали такую вольность, зная, как плохи дела этой красивой женщины.

Хамплова наклонилась из-за плеча мужа и удивленно посмотрела на Ланчарича. Он увидел ее большие, сияющие, но какие-то усталые глаза и бледное красивое лицо.

Она напоминала ему цветок агавы. Тот, что расцвел в теплице у болгарина Николы Ангелова впервые за тридцать лет. Каждое утро, часов в десять, Хамплова ходила смотреть на него. Ей самой, как и этой цветущей агаве, исполнилось тридцать.

Сейчас, вспомнив ее, Ланчарич не ощутил никакого удовольствия.

Волент задумчиво подымался вверх по заросшему травой склону.

Он заработал для мастера и его семьи деньги ни на что ни про что, они благодаря его ловкости нажили богатство, но теперь пришло время подумать и о себе. У Речанов ему не было плохо, он этого и не утверждал, у него было все, что может пожелать одинокий мужчина, но Волент принадлежал к тому сорту людей, у которых, как говорится, аппетит приходит во время еды. С самого начала службы у Речана в нем зародился смелый план. Он, конечно, очень скоро понял, что его мастер — не торговец, и это заставляло его все яростнее спекулировать, будто он старался и за себя, и за хозяина. Он пустился во все тяжкие. В конце концов, даже из гордости: пусть Речан видит, что решил правильно, оставив его у себя. Теперь он уже заплатил ему сполна. С Речаном они квиты. Пора поработать на себя.