Плакатик свидетельствовал о грубости нравов. Деликатность куда-то испарилась, как говорили — ее унесла война, но в этом выражались и остатки старой бесцеремонности времен монархии, вульгарность и тупость низших чинов монархической государственной машины; в Паланке, быть может, больше, чем в каких-либо других местах, они еще проглядывали в текстах объявлений, инструкций и запретов, вывешиваемых в публичных местах. По таким вот предупреждениям, приказам и предостережениям можно было судить даже о будущей судьбе того или другого народа.

Раздвижная дверь, сейчас закрытая тяжелой портьерой из красного сукна, отделяла кафе от танцевальной залы со стойкой бара. До десяти музыканты играли для посетителей кафе и даже отчасти столовой, после десяти — уже только в зале для танцев, по другим нотам и на других инструментах. Развлекали типичных нуворишей. Они, как правило, еще не умели обращаться с деньгами и пить, жаждали наслаждений и лести, в два счета напивались, швыряли деньги на ветер и окружали себя сомнительным обществом. В восторге от своего успеха, они еще словно бы не до конца поверили в него и не придумали ни лекарства против этого, ни иного способа развлекаться, кроме старого буржуйского обжорства и безвкусицы во всех своих человеческих проявлениях. Вести себя они не умели, совершенно не представляя, когда что прилично. Но энергии у них было хоть отбавляй, она из них просто перла — жажда деятельности, жажда всем овладеть и все преодолеть. Это были такие маленькие финикийцы, они вступали в союз с каждым, но верили только в одну звезду — богатство. Она вела их в рискованное плавание по бурным, но благоприятным для них послевоенным водам. Ничто их не стесняло, кроме недавно снятого потрепанного пальтишка и шляпы. Их они отбрасывали как можно дальше от себя. Бежали от бедности со всех ног. Пренебрежение старых богачей и зависть менее удачливых им не мешали, к ним они уже привыкли. Они устремлялись вверх, как воздушный шар. А то, в чем их упрекали все кому не лень, оставляли для раздумий второму поколению, собственно, даже третьему, ибо оно, как утверждают англичане, уже умеет носить фрак. Но для того, чтобы появилось поколение, умеющее носить фрак, должно существовать поколение основателей. Ну так в чем дело?

Это само собой разумелось, и принято было говорить, что жизнь у человека тяжелая, потому что она только одна, богатый ты или бедный. Людям в те времена жизнь казалась какой-то неопределившейся, лишенной устоявшихся форм, все стремились к бурям, скандалам, чрезвычайным событиям, как будто лишь такие из ряда вон выходящие эпизоды стоили внимания. По ним мерилось людское величие, как будто в них одних проявляется человек или благодаря им его можно понять, увидеть и оценить. Это был как бы знак пробуждения, послевоенного воскресения человеческого духа и в то же время результат минувших событий и неразберихи, которая воцарилась после войны, когда все утратило свою привычную цену. Прежде всего сам человек.

В кафе было оживленно. Вдоль стен были устроены поместительные ложи с уютными диванами, обтянутыми красным плюшем, зеркала над ними отражали пышные прически женщин, прилизанные головы мужчин, вечерние туалеты, улыбки, пожилые и молодые лица в резком, почти белом свете тяжелых хрустальных люстр. В середине тянулся ряд мраморных столиков, вокруг которых всегда стояло по четыре мягких стула. Между столиками сновал мальчик-официант в серой униформе и шапочке на завитых щипцами кудрях, останавливался возле каждого, делал церемонный поклон, улыбался, предлагая вниманию посетителей деревянный поднос с разложенными сигаретами, сигарами обычными и виргинскими, орешками и конфетами — несомненно, из поставок ЮНРРА.

Метрдотель усадил Блащаков за резервный столик почти у двери, извиняясь перед вахмистром, что не нашлось другого свободного места. Кафе было переполнено.

Блащак закурил сигарету и через минуту, когда решил, что его и жену уже перестали рассматривать, в свою очередь осмотрелся украдкой.

Один из двух официантов уходил с грудой пепла и окурков на подносе, второй стоял возле ложи, где сидело несколько молодых пижонов в вечерних костюмах, и среди них броско одетый Куки. Он рассказывал приятелям братиславские сплетни и свои похождения в «веселом» квартале рядом с замком, беззастенчиво оглядывал присутствующих женщин, так как их мужья и спутники погрузились в разговоры о политике, лихорадочно обсуждая в чисто мужских группках предстоящие выборы.

Вахмистр поймал взглядом знакомое лицо и глаза, устремленные на него. Это был молодой адъюнкт из управления усадьбой, с которым он познакомился при расследовании кражи лошадей. Они кивнули друг другу, но тут возле Блащаков остановился официант во фраке, седоватый лощеный Немет, любивший хвастаться тем, что в ученические годы служил в самых прославленных ресторанах Будапешта и позировал одной «фештирке», подразумевая под этим художницу. Это был примерный супруг и отец четырех красивых сыновей и двух дочерей на выданье. Он принес два «шпицера» в высоких, расширяющихся кверху стаканах и две чашки натурального кофе, вежливо поклонился, улыбнулся, выпрямился и отправился дальше по своим делам.

Блащак взял вспотевший стакан (пальцы у него были костлявые и походили на когти), улыбнулся официанту и ободряюще перевел взгляд на жену, которая смотрела на него большими удивленными и немного испуганными глазами. Она была такая молоденькая, стройная, светловолосая и красивая! Ее взгляд говорил, что она здесь чувствует себя немного стесненно, но чтобы он на нее за это не сердился. Блащак сердечно и широко улыбнулся ей. Они чокнулись.

Оба они здесь выглядели чужими. Молодая жена жандарма, хотя очень молоденькая и свеженькая, была в простом весеннем бежевом костюме, который ей шел, но, конечно, не мог сравниться с дорогими вечерними туалетами дам. Скромное жалованье мужа не позволяло ей таких излишеств. Ее супруг тоже был одет не как остальные мужчины, все в темных костюмах в тоненькую или более широкую полоску, как это предписывала мода, в белых или кремовых рубашках с бабочками. Блащак не слишком придерживался моды и лучше всего чувствовал себя в униформе, а этот свой светлый костюм с подбитыми ватой плечами, в котором так же хорошо, как и в форме, выделялись его плечи, он надевал изредка и чувствовал себя в нем почти как деревенский житель, на которых здесь всегда смотрели свысока. И это его задело.

Под полом работала какая-то машина, может быть насосы в подвале. Из-за занавеса слышался голос певицы с сильным венгерским акцентом: «Маргаритки белые цвели на том лугу, где я губы бледные твои целовал…»

Он прекрасно знал настроение в городе, представлял, что происходит в этой гостинице, кто сейчас здесь собрался, о чем отдельные лица или группы могут говорить, за чем пришли. А то, чего не знал он и его коллеги из местного отделения КНБ, знали люди, интересующиеся повышенной активностью людацкого[46] подполья, разными обществами и тайными агентами в приходских конторах и резиденциях епископов, равно как и в подозрительных хранилищах секретариата демократической партии.

Политикой он особенно не интересовался, вернее, интересовался в той мере, в какой это удовлетворяло его ближайшее начальство: штабс-вахмистра Пуобиша, который делал представления о повышении по службе, и, с другой стороны, Жуфу, его непосредственного начальника, который явно держал сторону коммунистов. Его, молодого жандарма, влюбленного в свою службу по охране закона, убежденного, что это быстро поможет ему укрепить свои позиции в КНБ, больше всего волновали спекуляция, дерзость торговцев и черный рынок. Обязанности свои он исполнял честно, «горел» на работе, охраняя и защищая личную собственность, безопасность людей, порядок… но именно он должен был довольствоваться тем, что его жена с большим трудом раздобывала по карточкам. Правда, как государственный служащий, он пользовался некоторыми льготами — он не мог пожаловаться на свое жилье, но для того, чтобы немного улучшить материальное положение, ему пришлось бы поступиться в какой-то степени своей честностью, как это делали некоторые его коллеги, а против этого восставала его мужская честь. В конце концов, здесь от него требовалось именно честное и добросовестное несение службы. В городе-то живут и приличные люди, которые могут рассчитывать только на защиту жандарма, и их надежд он не мог обмануть. Любое незаконное действие его раздражало, подвохи и трюки здешних спекулянтов он ненавидел. Он не мог понять, почему местные власти не примут мер против этого свинства и отговариваются, что все, мол, придет в свой черед… Так-то оно так, но что он, жандарм, человек, в отличие от всех прочих обязанный поступать только в соответствии с законом, может сделать без настоящего закона? Он попросту беспомощен. Ограничения для частных предпринимателей, торговцев и ремесленников вообще-то были, но к паланкским спекулянтам это как будто и не относилось, узаконенного запрета мошенничеств на рынке и спекуляций в торговле не существовало. Даже целый жандармский полк не сумел бы отправить за решетку торговца половчее, разве что спекулянт выкинет такое, что представит угрозу для здоровья ближних.