— Ну уж нет! — не выдержав, сказала она вслух.

— Чего? — отозвалась дочь.

— Приехали, — ответила, сразу опомнившись, мать.

Коляска прогромыхала по мосту и повернула к зданиям курорта. Уже издали им ударил в нос и перехватил дыхание запах минеральных источников. Мощные струи выдыхали в атмосферу тяжелые пары сероводорода.

Они медленно двигались в толпе людей и экипажей к парку, откуда слышалась духовая музыка. Там кучер остановился на минутку, перекинулся несколькими словами со знакомым, спрашивая, куда лучше поставить лошадей.

Они вышли из коляски только за парком. На небольшой лужайке у опушки акациевого леса уже стояло несколько экипажей и повозок и подъезжали новые. Лужайка переходила в лес, где под деревьями стояли крестьянские телеги с плетеными кузовами и небольшая тележка, запряженная парой печальных осликов. В зеленой тележке с большими красными колесами стоял мальчик, держа в руке цветастый платок, звал мать, которая спешила в лес:

— Анюцика, киндё! (Мамочка, платок!)

Мать даже не обернулась, только качнула головой. Взрослым, наблюдавшим эту сцену, показалось, что больно уж она торопится в лес.

Из парка слышалось: «Мне жаль любви…», со стороны бассейна неслись крики резвящихся ребятишек. На лесной тропинке под расцветшими акациями, по которой пошли обе женщины, никого не было. Сквозь ветви деревьев пробивались теплые солнечные лучи, в цветах гудели насекомые, одурманенные сладким нектаром. Дамы решились пройтись, чтобы немного размяться и привести себя в порядок, прежде чем войдут в муравейник нарядных людей. С любопытством оглядываясь по сторонам, они медленно подымались по тропинке, вдыхая крепкий запах леса. Молчали.

Вдруг обе остановились. На лесной полянке паслись три лошади, невдалеке стоял солдат и курил. Они уже хотели повернуть назад, когда за ними затрещали ветки и раздался мужской голос:

— Изволите гулять?

Обе вздрогнули.

Бодрый голос принадлежал одному из двух мужчин в военной форме. Оба были в пилотках и сапогах для верховой езды, в руках — короткие хлыстики.

— Целую ручки, — поздоровался первый.

Они его узнали — это был ротмистр Кршак, один из интендантов, которых к ним как-то осенью затащил на угощенье Волент. Второй приветствовал таким же образом. Он был ниже ростом, стройный, смуглый, как цыган, шагал прямо и уверенно, будто ничто в мире не могло его удивить. Какой гордый мужчина, подумалось Речановой. Она остановилась и ждала, чтобы они подошли поближе, и ответила им рассчитанно легким кивком:

— Добрый день.

Она стояла на шаг впереди дочери, как будто собиралась ее защитить, потому что, и не оглядываясь, чувствовала, как та замерла, будто ее застигли в лесу двое незнакомых мужчин. Мать заслонила ее, давая ей время прийти в себя.

Тот, что поменьше, смуглый, представился как поручик Колкус; он был родом из Моравии, но старался разговаривать с дамами по-словацки, что ему в общем-то и удавалось. Медленно, чтобы не слишком часто ошибаться, он объяснил, что они приехали сюда прямиком через поля рано утром, чтобы принять участие в сегодняшних скачках, но, узнав, что скаковые лошади тут ниже всякой критики и вообще эти скачки — развлечения сынков местных землевладельцев, передумали: состязаться с любителями им нет никакого интереса. А сейчас ходили разведать, нет ли поблизости конюшни, куда можно было бы поставить лошадей. И договорились с одним хозяином.

— Надеюсь, вы еще здесь побудете? — осклабился поручик, показав под короткими усиками крепкие зубы. Они были у него как у маленького хищника.

— Может быть, — ответила мать уклончиво, как и полагалось, и с улыбкой повернулась к дочери, которая, во время разговора крутила в руке зонтик и рассеянно разглядывала носки ботинок, как будто ни один из военных ее не интересовал.

— Так что у нас еще будет возможность приветствовать вас, — улыбнулся интендант.

На этом они сочли разговор законченным, поклонились и широким шагом направились на поляну к лошадям.

Речанова тоже поклонилась, еще раз улыбнулась дочери и сделала знак рукой, чтобы та следовала за ней. Пройдя за ней несколько шагов, мать напомнила дочери, что в обществе мужчин надо держаться свободней.

— Чего их стесняться-то? У парней, которые идут в армию, большого состояния не бывает, хотя они могут происходить и из хороших семей. Идут те, кому богатое наследство не светит. Так что нечего!

Эва только вяло качала головой, неожиданная веселость матери была ей непонятна.

Они спустились из леса в парк. Среди лип увидели большую круглую беседку, откуда далеко по лесу разносилась веселая духовая музыка. Блестящие трубы наяривали песенки «Милушка моя, почему ты меня не любишь?» Судя по мундирам музыкантов, они были железнодорожниками.

Речан прослушал по радио католическую мессу. Новая служанка, к которой еще никто в доме не успел привыкнуть, была сегодня выходная, и поэтому еду он приготовил себе сам. В ресторан, куда его звал обедать Волент, пойти не захотел, хотя там мог себе позволить двойную порцию мяса, ведь продовольственные талоны, которые прикладывались к счету, у него, разумеется, были. Да он мог обойтись и без них, ведь правила распространялись далеко не на каждого посетителя, и, уж во всяком случае, не на такого, который мог быть полезным владельцу гостиницы или ресторана или был в состоянии заплатить за обед втридорога.

Рестораны и кафе манили Речана: проходя мимо, он потягивал носом воздух, вдыхал теплые запахи кухни, пивных, ароматы черного кофе и духов, но посидеть там не решался, нет, к этому он не был приучен. Было жаль терять время, к тому же он не умел перекинуться словцом с малознакомыми людьми, не умел пользоваться меню, не разбирался ни в винах, ни в ценах. Как-то раз в привокзальном ресторане заказал себе кофе и, переливая его из металлического сосуда в чашку, забыл придержать ложечкой гущу, кофе сначала вообще не тек, но, когда он наклонил сосуд, он весь вылился на чистую скатерть. Речан перепугался, бросил на стол крупную купюру, о чем впоследствии долго сожалел, и «по-английски» смылся. И еще много лет спустя, вспоминая этот маленький эпизод, он испытывал страх. С тех пор он всегда нервничал и чувствовал себя неуверенно за чужим столом.

Он поел, вымыл посуду, покурил, вздремнул, наслаждаясь тишиной, нарушаемой только тиканьем часов да шуршаньем ветерка в листве, и на минутку вышел в сад. Скрытый в теплой, прогретой солнцем зелени, он прислушался к звукам города, неторопливым и вялым, и снова закурил. Потом его одолело желание тихонько что-нибудь спеть. Не долго думая, он начал насвистывать, но свист как-то не вязался с этим окружением — вспомнилось поверье, что на тех, кто не был на святой мессе в воскресный день, вот так в лесу шипят змеи. Испуганно оглянулся и тихонько затянул на горский манер: «Ах, за что меня чабан кля-ал…» Это была несмелая попытка. Продолжал он уже громче: «Ах, за что меня чабан кля-ал, что я дома не ночева-ал, а ночевал у своей милой, этой ночкой поза-апрошлой».

На душе полегчало.

Речан шел по Торговой улице, вдыхая уличные запахи. За открытыми окнами еще звякала посуда, плескала вода, звучало радио. Кое-где слышался говор, звон стаканов. Пахло кофе, булочками с ванилью. По запахам, которые доносились из домов на улицу, Речан определял, что там сегодня готовили на обед, что пекли и жарили. Пахло говяжьими и овощными супами, шницелями, жарким, гусятиной, утятиной, индейкой, компотами, салатом с уксусом, маринованными огурцами. И конечно, зеленью, ошпаренной травой, землей из садов и цветами, цветами, цветами, как будто здесь стоял вечный Троицын день. Ах, этот душный запах сирени! Кое-где тянуло конюшней и колесной мазью, кое-где резко пахло бензином, машинным маслом, разогретыми шинами и лаком. Он различал и другие запахи, которых не мог определить. Это были запахи людского жилья, в каждом доме свои, обусловленные тысячами различий, какие присущи только людям: например, количеством рубашек или вероисповеданием. А взятые вместе, они создавали типичный запах той или иной улицы.