Такая речь смутила Речана, и он долго не мог ничего ответить. Волент попивал с таким видом, что он уже свое сказал и может помолчать, пока мастер все взвесит как следует.

— Волент, ты почему не женишься? — спросил Речан. И еще добавил: — Женатому вроде жить легче.

— Да ну? — фыркнул Волент и отвернулся, словно его заинтересовало что-то в углу двора.

— Серьезно? — сказал он наконец и снова ухмыльнулся.

Речан на него не смотрел и поэтому не заметил его гримасы.

— Конечно.

— Вы вроде мне уже об этом как-то говорили, — засмеялся Волент.

— Да? — удивился мастер, покрутил головой: дескать, забыл, и с улыбкой развел руками.

Волент недоверчиво улыбнулся. Он догадывался, куда клонит мастер. Прищурился и сказал:

— Времени у меня вагон, спешить некуда, подрастают новые девушки, которых можно, как я люблю говорить, положить снизу. Ведь с теми, кто помоложе, легче всего. Уж коли приспичит, — он оскалился, — им не до хороших манер. Тех, что постарше, поймать на удочку не так просто. Эти пойдут с вами только за обручальное кольцо. Баб, которые лягут со всяким, захочешь один раз, и баста. А молоденькие, они даже и не ноют: «Ой, моя голова! Ой, мой живот! Ой, иштенко — боже мой, моя поясница!»

— Тебе надо жениться, — повторил Речан, недовольный таким оборотом разговора, ведь он сам был отцом молодой девушки.

— А-а-а-а… бросьте! Когда повесишь себе на шею женщину, забудешь, что ты мужик, ведь замужней хороший мужик ни к чему. Что, не правда? Замужние ничему не радуются, надо всем трясутся, у них всегда, всегда все болит. Помню, Кохари всему городу жаловался на свою жену. Послушайте, мештерко… Ведь вы сами это знаете, вы постарше меня, что я вам буду рассказывать. Вы же знаете правду, жена — она не друг, ей все мало, что бы вы для нее ни делали, потому что она считает, что раз вас заполучила, так вы навечно ее раб. Есть у меня женатые дружки, да, они рассказывают, что когда, того… — он показал на стаканчик с вином, — наклюкаются, так жена каждого считает, что это все ей назло и что вы так перед ней провинились, что она вас даже не прикроет. Геть, мать-перемать, разве мужик для этого родится, а?! Все слышишь, как женщина командует мужиком. У нас в Паланке только так, здесь женщины с мужьями не церемонятся. Ну так что, — разозлился он, — что я, дурак терпеть такое? Разве я знаю или, может, она знает, почему я выпил?

— Ты настоящий мужчина, — заметил Речан.

— Так и надо, разве нет? Вот в том-то все и дело!

— Да… мужчина должен быть мужчиной, — согласился мастер и оглянулся, показывая этим, что собирается уйти. — Это точно.

— Отправляетесь? Жаль, у меня к вам еще одно дельце, мы могли бы пойти к Беле Мадьяру на клеевое винцо, туда все мои дружки ходят. Многим хочется с вами познакомиться, посмотреть на вас, ведь я о вас только хорошее говорю, а они своих мештеров честят на… все корки. Идете на Парковую? Или хотите пошататься по городу?

— Пожалуй, поброжу немножко, я еще и на площади по настоящему-то не был. Сегодня один, время у меня есть.

— Мы еще вместе даже в корчме не посидели… Жаль, но мне надо вот это еще высушить и убрать. — Волент показал на выстиранные рогожи и простыни, переброшенные через забор бойни.

— Ну так мы еще не собираемся умирать, — пошутил Речан.

— Это уж точно! С этим пока подождем! — воскликнул Волент и тоже поднялся со скамьи.

Речан приподнял козырек своего кожаного картуза, приветливо улыбнулся и повернул к воротам. Он шел медленно, сутулясь, а Волент задумчиво и испытующе смотрел ему вслед. В походке мастера скрывалась не только усталость, но и какое-то равнодушие, подмеченное Волентом раньше. Что-то ему в этом не нравилось. Человек, когда ему уже все равно, может выкинуть любой фортель, принять любое решение, заупрямиться. Нет, он не желал, чтобы такое случилось с его мастером. В конце концов, он этого человека даже полюбил. Ведь Речан никогда бы не причинил ему зла. Для Волента это кое-что значило, и, как всякий мужчина, он мог во имя этого кое-что предпринять.

Однако разговоры о женитьбе ему очень не нравились. Он догадывался, что у Речана нет-нет да и появляется мысль лишить его тех исключительных прав, какие были у него в этом доме, словно ему, мастеру, это чем-то грозит. Только он, Волент, не хотел бы потерять их. Он пользовался своей способностью влиять на окружающих людей и относился к ним вовсе не так плохо, как любил утверждать, прежде всего из чувства самоутверждения, из гордости и, очевидно, потому, что отнюдь не был таким толстокожим, каким хотел казаться. Но конечно, не ко всем людям он относился одинаково. Он не выносил тех, над кем — он это сразу чуял — ему не взять верх. Это были люди богатые, из благородных, чиновники и в особенности жандармы. Но к тем, на кого он мог воздействовать, он умел относиться просто и со щедростью, такого человека он даже любил, хотя поначалу и держался с ним настороженно. А если кто-то хотел освободиться от его влияния, его это оскорбляло: дескать, вот, стал не нужен. К такому человеку он чувствовал растущую неприязнь.

После ухода Речана он долго не садился. Все стоял и думал о нем. И очень по-разному, противоречиво, двойственно, и даже сказал вслух:

— Разве мало я для тебя сделал?

Речан направился в центр города. Ему захотелось посидеть в скверике на площади, и, рассуждая сам с собой о всякой всячине, он никак не мог уяснить, почему у него, человека простого, мужика, никогда не было с людьми таких же простых, искренних отношений, которые не выбивали бы его из колеи. Со всеми одни сложности. Отчего бы это? Зачем и почему?

Он не знал, что будет дальше и что он предпримет в ближайшие дни или недели, но упрямо повторял свое: он должен коренным образом изменить свои отношения с семьей и Волентом — иными словами, упростить их. Да, но что для этого нужно сделать?

Мысли его перекинулись на жену. Теперь, если им случалось взглянуть друг на друга, он видел, да, ясно видел, что надоел ей и что она от него устала. И от этого ее взгляда, собственно, даже просто от сознания, что она здесь, рядом, он терял присутствие духа.

С этим нужно что-то делать, говорил он себе, медленно шагая по тихой и пустынной улице, и тут же задавался вопросом, хватит ли у его на это сил. А что, если уже ничего нельзя изменить? Чем же тогда все это кончится? Он мается, это уж точно, другой раз ему в рот ничего не лезет, сон пропадает, он крутит себе одну сигарету за другой, уединяется, чтобы никто ему не мешал, все ждет, может, какая спасительная мысль наконец осенит его. Но никакая такая мысль не приходила. И что у него за бестолковая голова, боже ты мой, никогда она не поспевает за его заботами, не умеет ему помочь!

С женщинами у него отношения испортились, и говорить ничего не нужно: он сам видит, что мешает им. И вот он отсиживается наверху, они обе — внизу, он все время один, они со своими приятельницами развлекаются, вертятся перед зеркалом, куда-то исчезают, он даже не знает куда, к кому… Что у него теперь с ними общего? Почти ничего. Он насквозь провонял мясом, скотиной, кровью, луком, чесноком… Нечего взбрыкивать, тут они правы.

А что, если все это обернется еще хуже?

Господи, ну почему он не злой! Может, так-то было бы лучше? Может, ему надо быть жестоким, злым и властным? Тогда им волей-неволей пришлось бы уважать его хотя бы из страха. И все пошло бы по-другому. Они стали бы кроткими, как кошечки, они бы только мурлыкали, когда он приходил домой! Мчались бы к нему с башмаками в руках.

— А ну, живо пошевеливайтесь! — произнес он вполголоса и оглянулся не услышал ли кто, быстро чиркнул кованым сапогом по камню тротуара, чтобы заглушить слова, которые прозвучали.

И служанка не позволяла бы себе столько. Они, конечно, жаловались бы на его жестокость и невоспитанность, как умеют женщины, но зато не позволяли бы себе столько по отношению к нему, как сейчас. Они его не уважают, и все из-за его доброты и уступчивости. Он позволяет им слишком много. А в ответ не слышит доброго слова. Волент — тот слышит несравненно чаще, и, вообще, всякий раз, умиляясь приобретенным богатством, они говорят, что все это благодаря ему.