Дверь, наружная дверь от барака, ведущая в него прямо с улицы, которая с марта валялась во дворе, а летом служила пляжным топчаном для загорающих, – больше уже не валяется. Сегодня осмотрел двор, – нету. Выбросили? На улице начались уже морозы, и в “фойе” барака, с одной не прикрывающейся до конца дверью, стоит дикий холод. Жду кружку – и мерзну. (О возврате чайника и помина нет.) Но комиссии и всех заводчиковых волнуют (якобы) “сидора” под шконками, а не отсутствие входной двери, да еще зимой...
Состояние душевное совершенно убитое, мертвое. Нет сил дальше тянуть этот архиперегруженный воз, и на 2 года с лишним этих сил просто не может хватить. Неоткуда им взяться. Лучше всего было бы прямо здесь упасть замертво, обессилев вконец, и околеть. Но нет, не берет меня смерть, проклятая... Жизнь через силу; существование в виде тени в загробном мире, а не жизнь. Оставшиеся 822 дня – это еще очень много. Слишком много...
Проклятая мразь отрядник приперся перед ужином уже 3–й раз за день, и теперь сидит у себя. Сука, когда ж ты сдохнешь?.. (Или хотя бы в отпуск уйдешь.) Из–за него поговорить с матерью я не мог до сих пор, а она должна была начать звонить в 13 часов, сразу после занятий. Сейчас вот думаю, пересилив себя, пойти, спросить, сделать попытку, но 100% уверенности, что она окажется неудачной...
19.12.08. 16–00
Пароксизм отчаяния и ненависти... Так тяжело, как эти последние недели, мне не было уже давно. Поневоле снова и снова всплывает мысль о суициде. Не зря же, черт возьми, я состою у них на профучете как суицидник...
Вчера поговорить с матерью так и не удалось. Сюда перевели – не знаю, с какого барака – еще одно животное, – тоже с Кавказа, донельзя блатное и – прямо на роже написано – донельзя наглое и бесцеремонное, как они все. Хамло и нечисть, – хотя, м.б., поспокойнее, чем шимпанзе. Но “труба”, которой я пользуюсь, теперь 90% времени в его руках. Вчера вечером мать таки прозвонилась сама, но только я успел с ней поздороваться, еще и минуты не проговорил, – вдруг “2–я линия”. Я глянул – опять из–под “крыши”, видимо, опять шимпанзе, которое оттуда звонит именно на этот номер. Чтобы избежать очередного скандала с ним, уже бывшего в прошлую его отсидку, я отдал, чтобы владелец “трубы” ответил на звонок, а матери сказал не класть трубку. И тот, ответив, отнес “трубу” говорить кому–то еще. Я просил меня позвать, как вернут, – этот подонок даже и не подумал! А когда вернули, ею опять немедленно завладел “новенький” до глубокой ночи. А мать ждала 20 (!!) минут, пока эти ублюдки трепались, потом закончили – и ее тоже отключили. Разобидевшись, она больше в тот вечер не звонила. А меня эта ситуация, да еще хамство, с которым “новенький” после этого отказал мне в “трубе”, привели в состояние такой исступленной ненависти к ним ко всем, к этим бесцеремонным наглым тварям, подонкам, уголовному отребью, что просто не описать словами. Ей–богу, если б была возможность – я бы с удовольствием выжег напалмом с воздуха всю эту зону, по периметру, чтобы тут кирпичи плавились, или сбросил бы на них бомбу такой мощности, чтобы осталась на месте этих бараков большая дымящаяся воронка... Ненависть и острое желание уничтожить их! Твари, ублюдки, наглое хамье, всех вас в крематорий!!.
Ночь я тоже не спал нормально, – отчасти из–за всего этого, отчасти из–за соседей, устроивших рядом в проходняке форменный переговорный пункт, сразу несколько человек сидят и болтают про телефонам, а один, самый мерзкий и наглый, 20–летний хлюст, – орет в полный голос, никого не стесняясь; с 12 ночи до 6 утра у него связь бесплатная, и он все ночи напролет треплется со своей девкой (сейчас, когда я это пишу, он тоже треплется с ней, он вообще не связи круглосуточно, как и все они, а вот я не могу здесь получить телефон даже на полчаса в день...); а когда наконец все–таки эта шатия затыкается и ложится спать, – уже остается час или полтора всего до подъема, и если я позволю себе заснуть (как особенно мучительно хочется в это время), то я просплю его. В результате и перед баней, и после нее, и весь день вообще, – стоило мне лечь, как глаза начинали сами собой слипаться, и я если не засыпал, то впадал в дремоту...
А так, в общем – все более или менее. Правда, сегодня вечером мать, скорее всего, не прозвонится опять. Через час на Пушке в Москве должен быть пикет, организованный “Ватаном”, – хорошо бы, кто–нибудь догадался прозвониться оттуда. Сходили в баню, на обед, в ларек (удивительно быстро там управился!..), пришел, поел... Так и хочется расслабиться: всё, тяжелые дни прошли, впереди – 2 выходных, ни комиссий, ни шмонов, не нужно прятать баулы, в воскресенье и на зарядку не нужно... Благодать, казалось бы, – выходные, и вот еще одна неделя прошла, осталось их 117. Но, увы, – опыт жестко учит, что расслабляться тут нельзя никогда, ни на один день и ни на одну минуту, круглосуточно. В любой момент те или другие могут сотворить тебе любую пакость, ибо это не люди, а мразь и зверье...
Сосед, старый ворюга в проходняке рядом со мной, дал мне (временно, конечно) байзер на 0,8 литра, и воду я кипячу теперь в нем. О чайнике – нет, никто не говорит, что его отмели, он пропал, нет. Но и возвращать его никто не возвращает, хотя уже все сроки прошли. Мать уже присмотрела новый, тоже 0,5 литра, но покупать его – мало денег, да и в январе, пока праздники, мне его уж никак здесь не отдадут, так что только если к концу января, везти на длительную. С байзером я, по крайней мере, не ошпариваю руки кипятком, но закипает он, сволочь, раза в 2 дольше, чем прежний чайник, – чуть не 20 минут.
22–10
Итак, последние новости местного буреполомского идиотизма. Новенькое блатное чудо, оказывается, не наше, а с другой зоны, поблизости. Сменили режим и перевели сюда. И, как ОНИ мне сейчас подробно разъяснили, “труба”, которой мы все совместно пользовались, то ли сгорела сегодня утром, то ли что еще, – короче, не включается. Могут, конечно, и врать, – с этой подлой породы станется. Но правда или нет, – а звонить матери теперь придется с другого барака, как сегодня утром. Да, только вот писал: расслабляться здесь не стоит ни на секунду, любая гадость возможна здесь в любой момент.
На улице мороз, по прогнозам ТВ в Нижнем минус 6–8°, но снега нет. Окна в бараках уже частично покрываются наледью от мороза. Гасят свет, и в темноте я смотрю на окно напротив, освещенное снаружи мощным фонарем с запретки так, что кажется полностью замерзшим. Четыре половинки, одна из них – форточка, та самая, что все время открывают. Я гляжу на нее, “засыпая и просыпаясь”, по Галичу, – вечером, пока не заснул и лежу на спине, и утром, за час, полчаса, 10 минут до подъема. Есть в этом замерзшем, освещенном снаружи окне какой–то символ, только я не знаю, какой. Что–то философское, глубокое и настраивающее на мысли о будущем, о Вечности, на то, чтобы оглянуться на весь пройденный путь, оценить его с высоты сегодняшнего дня и, м.б., помечтать о завтрашнем. Задуматься, как ты сюда попал, как это все так сложилось, так глупо вышло, и что теперь делать, и есть ли вообще какая–то надежда, и на что, и когда... Много, много таких вот раздумий, одновременно целый рой глубоких, хоть и невеселых мыслей рождает вид этого светящегося окна в темноте барака. Глубокое, философское, печальное что–то, – лежишь и думаешь, пока не заснешь... Наверное, это окно во тьме я буду помнить долгие годы после (если) освобождения, как символ прожитого и пережитого, как один из “этапов большого пути”. Так же, как и – в ненастные, хмурые полдни осени и зимы – заснеженные крыши соседних бараков, видные из маленького окошка в туалете. Вид, который впечатывается в память навсегда, как фотография, как документ эпохи и судьбы, и значит для тебя очень много. Как и навеки памятные виды из окон СИЗО № 5 в Москве, – 509–й хаты и 1–й сборки, где вместо окна была только щель, наподобие бойницы. Повод вспомнить, задуматься, окинуть сверху взором сразу весь свой путь, не день за днем, а год за годом...