А каким истерическим смехом (про себя) встретил я вчера заявленное мне постановление этого их часового сходняка с чифиром, – чтобы отныне к отряднику, когда он сидит у нас в бараке, в своем кабинете, и вызывает к себе, не ходили по одному!.. Ей–богу, они сбрендили уже совсем, вся эта полоумная “братва” во главе с шимпанзе! Меня отрядник как раз вызвал вчера – оказывается, Юля Приведенная, “портосовка”, которую еще недавно саму вытаскивали из тюрьмы, прислала мне какую–то “портосовскую” литературу, – безумную, как и все у них, это заметно, как только берешь их творчество в руки. Отрядник при мне вскрыл конверт, показал все – и забрал в цензуру (точнее, конечно, в оперчасть), как обычно. А едва я оттуда вышел, – подбежала одна блатная вошь, возбужденно поинтересовалась, что я делал у отрядника, и на мое объяснение столь же возбужденно сказала, что “сегодня же был разговор, чтобы по одному к отряднику не ходить!” – и потащила меня разбираться к шимпанзе, к новому здешнему начальству...
9–15
Состояние, близкое к полному отчаянию. Кошмар! – еще 2 с лишним года среди этих психопатов, этой полушизы–полукриминала!.. От одной этой мысли можно сойти с ума... Лучше 5 лет просидеть в одиночке где–нибудь в Магадане (который мне обещал Милютин), чем с этими буйными психами – хотя бы месяц... И хотя не так уже регулярно и неотступно, как в тюрьме, приходит мне эта мысль о суициде, о том, чтобы на все плюнуть – и разом покончить со всем этим затянувшимся бредом, – но все же она приходит, и как раз это вот чувство отчаяния и безысходности, беспросветность ежедневной, целыми годами, жизни среди буйных психов и уголовников, – это мое отчаяние, с которым я по сей день продолжаю каждое утро тут просыпаться, лучше всего подводит к этому беспечальному концу. О, если бы у меня только хватило мужества!..
А как они будят несчастных “обиженных” каждое утро, эти твари! Я лежу напротив и наблюдаю эти сцены: едва включают свет, а то и до него, человека 4–5 “начальничков”, подходя специально или просто идя мимо, начинают толкать и пинать ногами со злобой и руганью их шконки. Ту, что стоит отдельно прямо напротив моей, на которой спят уж самые забитые и жалкие из этих бедолаг, – пинают особенно яростно; тот злобный старикашка–психопат, живущий прямо за ней, что подпер сегодня палкой окно, – он регулярно наваливается на эту шконку всем корпусом так, что она прямо валится на соседнюю. Это злобное издевательство считается здесь абсолютно в порядке вещей, никому и в голову не приходит, что здесь что–то не так. Как же! – на воле они были никем и ничем, самыми низами общества, отбросами, пьянью, социальным дном, – а тут, в зоне и тюрьме, есть целая каста людей, стоящих официально (!!) ниже их, людей бесправных, которым запрещено давать сдачи, если их бьют и пинают... О, с каким наслаждением все это отребье будет пинать таких же, но при этом еще и официально бесправных бедолаг, будет не то что шконки их валить, – ногами топтать!..
Стал писать про то, что они буйные психи, – и вспомнил: ведь тут у некоторых в самом прямом смысле печать идиотизма на лице. Юные дауны, (недо)выпускники вспомогательных школ на воле...
Тягостно это вспоминать, но большинство тех, кто и на воле меня окружал, – тоже психопаты. Люди, не способные справиться со своими нервами, управлять своими эмоциями и настроением. Ты к нему обращаешься по делу (по которому, м.б., и не к кому тебе больше обратиться), а он, не дослушав тебя, начинает визжать и орать, впадает в истерику – и ни о каком деле уже речи быть не может... Начиная с матери – сколько вокруг меня таких! Почти все... Нормальных, выдержанных, спокойных, – по пальцам одной руки сосчитать. Но на воле я хотя бы не зависел от них до такой степени, как здесь, когда вот такая тварь откроет окно в мороз – и хоть околей, ей плевать на тебя...
14.12.08. 9–45
Как безумно, бесконечно долго он тянулся, этот вчерашний день!.. Казалось бы, вот уже обед прошел вот и с ужина вернулись, – а все равно, пока еще после этого сидишь, читаешь, ждешь СВОЕГО ужина и одновременно звонка от матери (вчера опять ей не дали вечером, твари, дозвониться!), потом носишь, по новому твоему жизнеустройству здесь, туда–сюда эти кружки с кипятком, – кажется, успеваешь прожить еще целую жизнь. Весь день вчера мне было тошно и мерзко, с самого утра, с этой истории с окном, и до самого вечера как ком какой–то в горле стоял, – только не в горле, а какая–то особенная мерзость была в душе. И только сегодня утром, проснувшись, я понял, какая: нерешенный вопрос о том, как теперь быть, если вызовет к себе отрядник, а эти блатные выродки требуют докладывать им. Для меня это – тошно, мерзко до рвоты, внутренне совершенно неприемлемо, – признавать их тем самым за власть, за начальство над собой, выполнять их наглые требования; да и просто подходить к ним близко стоять рядом – физически омерзительно в высшей степени, особенно рядом с шимпанзе. А не пойти к отряднику тоже нельзя, – там всегда что–то важное, будь то почта или новый выговор. Конечно, время лечит все, и со временем сотрутся, поблекнут и эти их идиотские порядки, их гнусная слежка друг за другом и за мной. Да, м.б., и шимпанзе опять закроют в изолятор (вот было бы счастье, если бы в БУР на полгода!..). Но если сейчас, в эти дни, до Н.г., отрядник все же вздумает мне принести эти ПОРТОСовские материалы, – это будет плохо именно с этой вот стороны. После Н.г., мне почему–то кажется, станет легче, да и вряд ли он придет до конца праздников.
Пробовал сегодня узнать насчет своего чайника. Пока что тишина, никаких известий. Сказано мне было, что существо, для которого чайник этот и забрали, пока что в больнице, и чайником по–прежнему пользуется, и его вроде бы до сих пор не отмели. Последнее с такой же вероятностью может быть и враньем, т.к. там он явно “не положен”. Едва ли вернут...
Тишина, часть лампочек выкручена, свет приглушен, все спят. Время 10–00. Воскресенье. Лучшее время дня – утро, пока все они дрыхнут и можно спокойно заняться чем–то важным, пока никто не смотрит, не лезет и не мешает. А главное – спит шимпанзе, колобродящее по ночам. В общем, ситуация теперь здесь, в бараке, такая же, как была у меня в тюрьме, на 1–й “сборке” в 2007 году, когда свободно себя чувствовать в камере можно было лишь с утра, пока дрыхла эта мразь, за ней “смотревшая” – Сергей Галибов, 1982 г.р.
15–11
Такая тоска, просто с ума сойти. Тоска, одиночество, отчаяние... Еще 2 года в этом кошмаре, день за днем... И не у кого искать настоящей поддержки, и не к чему прилепиться душой... Вся жизнь – в руинах, и прошлая, и настоящая, а будущего – нет...
15.12.08. 18–05
Эти 2 старых хрыча напротив меня так и продолжают открывать окно в любое время дня и ночи, когда им вздумается. Когда немного, но чаще – нараспашку. Выхожу на улицу, закрываю оттуда, когда уж совсем невмоготу. Хорошо, что сегодня днем пошел снежок и несколько потеплело.
Сейчас перед столовой собрали большую толпу из 12–го и 13–го отрядов, одновременно пришедших на ужин. Какой–то “мусор” требовал построиться по трое. Из 12–го многие просто повернули назад, в барак. Оставшихся, и нас с ними, в конце концов запустили во двор столовой так, толпой, без всякого построения. Выхожу из столовки – во дворе опять стоит толпа, ворота закрыты. Но, вопреки ожиданиям и стоящему рядом с воротами “мусору”, выпустили тоже без построения.
Манька, сволочь, по–прежнему приходит только проверить свою баночку, посидит возле нее пару минут – и сваливает...
Ужасная тоска, усталость, полная душевная вымотанность и упадок сил. Мертвое состояние. Я – покойник, и смотрю на мир живых с того света, из преисподней. Осталось еще 825 дней; сегодня (понедельник) пошла 118–я неделя.
Вчера уже после отбоя, пользуясь звонком матери, дозвонился опять “своей” Ленке. Продиктовал ей здешний номер, которого у нее якобы нет. После этого говорю ей: сейчас не могу больше говорить, тратить деньги со счета, позвони мне завтра после часа (дня). Она отвечает: а почему обязательно завтра, разве нельзя в другой день? Да нет, можно, конечно; за 2 года можно еще успеть позвонить, торопиться и впрямь некуда. Можно и вообще не звонить, если нет в этом (т.н. во мне) внутренней потребности. Честно говоря, я аж опешил, услышав этот ее вопрос, нельзя ли в другой день. И, разумеется, до этого момента (7–й час вечера) она не позвонила. Видимо, прав я был еще летом: отношения эти умерли окончательно и навсегда, никакого возврата к ним быть уже не может.