Этим местом и оказался крутой поворот, ведущий к железнодорожному мосту, неподалеку от станции Сен-Мишель. Взвихренный куб, метеор, начиненный человеческой плотью, как выпущенный из пушки снаряд, сделал поворот и уткнулся в землю. Паровоз рухнул набок. Один за другим наталкивались на него вагоны и, подскакивая на камнях, скатывались в бездну и так висели от парапета моста до самого дна пропасти. Весь поезд чудовищно вздыбился. Эту пирамиду, мгновенно построившуюся из обломков вагонов, охватило пламя, и она запылала, как гигантский костер.
Костер вскоре угас. Позже из-под пылающих в ночи обломков было извлечено полтораста раненых, многие из них получили тяжелые увечья. А все остальные превратились в обуглившиеся трупы — трупы трехсот пятидесяти солдат, которые с веселым сердцем ехали домой хоть немного отдохнуть перед тем, как снова вернуться к своей проклятой судьбине.
Ужасающие подробности «происшествия» в Сен-Мишель-де-Мориен были на следующий день опубликованы в газетах. Ими зачитывались добрые граждане, которые мирно сидели у камелька — ногам тепло, на сердце спокойно, пусть где-то там идет война, — столь же безмятежные и душой и телом, как те главные начальники, что приказали машинисту трогаться в путь. Впрочем, этим последним никто не осмелился докучать расспросами, и многие из них со временем получили крупные чины и повышение.
А мы, которые называем вещи своими именами, мы не смеем забывать об этом происшествии.
КАК МСТЯТ СОЛДАТАМ
— Значит, они взбунтовались, говорите вы?
— Да, несколько полков. Было это в Суассоне в тысяча девятьсот семнадцатом году.
— Отчего же они взбунтовались?
— Просто это были плохие французы. Они говорили, что с них хватит, что войну, мол, затеяли министры, правительство и богачи, что пусть все франко-прусские спекулянты сами улаживают дела как знают, — словом, повторяли разные революционные бредни.
— А что они сделали?
— Арестовали своих офицеров. Да, да, мосье, они решились арестовать офицеров.
— И что же, офицеров били, оскорбляли?
— Нет, но их посадили под замок в пустые дачи. Потом бунтовщики прокололи шины у автомобилей. Они даже выставили пулеметы, чтобы защищаться. Но стрелять не стали. Их удалось окружить, потом их разоружили. И отобрали двести пятьдесят человек.
— Почему именно двести пятьдесят?
— Больше было бы, пожалуй, чересчур, а меньше было бы, пожалуй, недостаточно.
Этим двумстам пятидесяти бунтовщикам, выбранным наудачу, было предложено погрузиться в автомашины. Они уселись в грузовики. Они смеялись как-то невесело. Их, видите ли, катали с утра до самого вечера.
— Как так катали?
— То есть их просто возили вперед и назад, кружили по проселочным дорогам, надо было их запутать, чтобы они не знали, где находятся. Вечером мы остановились…
— Как мы? Значит, вы были вместе с ними?
— Конечно, был с ними, только не в числе этих двухсот пятидесяти, я их сопровождал.
Они стояли и ждали. Время шло. Наконец офицер сказал: «Надо бы все-таки записать их имена — на всякий случай». — «Сообщите ваши имена и фамилии, сейчас будут вино выдавать», — сказал тогда другой офицер. Они назвали свои фамилии; ну, а вина так и не дождались.
Когда наступила ночь, их повели прямо полями; то и дело приходилось перепрыгивать через рвы, откуда торчали человеческие головы и щетинились штыки. Когда мы миновали последний ров, их провели еще немножко вперед. Кто-то скомандовал потом: «Стой!» — и их усадили прямо на землю тесно-тесно, плечо к плечу.
«Сидеть, — сказали им, — держаться локоть к локтю, а главное, не шевелись». Сверх того, передали по цепочке приказ: «Гляди вперед. Зорче гляди!»
Этот приказ был отдан с той целью, чтобы они не могли видеть, как их конвоиры осторожненько уползли прочь и потихоньку выбрались туда, где стояли грузовики.
И вот тишина и одиночество спустились на эту толпу, и двести пятьдесят пар глаз напряженно вглядывались в темноту, туда, где каждый вечер неясным пунктиром обозначались разрывы снарядов.
А сзади тем временем не дремали. Звонок по телефону, и готово. Наши батареи получили приказ пристреляться и сосредоточить огонь на группе людей у такой-то высоты, вблизи передовой линии, каковую предупредительно и со всей точностью указала сигнальная ракета, изящно прочертившая небо.
Двести пятьдесят человек живых и здоровых — это не пустяки. Но несколько огненных зигзагов, несколько мощных ударов раскаленного металла, который сечет пространство по всем направлениям — слева, справа, крест-накрест, два-три сверкающих фонтана, ураган свинцовых градин, которые пробили бы любую крышу, и в завершение четкий стук пулеметной очереди, прошедшейся по нескольким «уцелевшим» точкам, — и вот вместо людей — сплошная мешанина мяса, костей, амуниции: ведь они были безоружные.
Начальство предусмотрело все. Были приняты тысячи хитроумных предосторожностей, чтобы эта история не выплыла наружу, и с нас, участников, взяли клятву хранить молчание до гроба. Мы поклялись и сохраняли тайну столько, сколько требовалось; мы люди честные.
Таких или почти таких эпизодов было сотни, никогда мы о них не узнаем, и все это посмели совершить французские офицеры. Вот они, злодейские подвиги этих выродков, которые командовали нами, и большинство из них, будьте уверены, снова начнут командовать, если представится подходящий случай.
Зверская жестокость Аттилл и Тамерланов прогрессировала вместе с веком прогресса. Усовершенствовали не только машины и оружие, усовершенствовали также и лицемерие, подлость и мерзость.
Я знал об этом преступлении уже давно. Один мой друг слышал подлинный, подтвержденный документально рассказ об этом случае и передал его мне, не забыв сообщить множество подробностей как о личности рассказчика, так и об обстоятельствах, при которых ему довелось услышать это признание, но вместе с тем он просил меня пока никому ничего не говорить. «Пока» — это значило до окончания выборов (шел май 1924 года). Об этом же было доведено до сведения некоторых наших государственных мужей. Они негодовали, метали гром и молнии. Но их кандидатуры были выставлены на выборах, и у них имелись, понятно, свои заботы. Но если они и сдерживали с превеликим трудом кипящее в их груди благородное негодование, то лишь для того, уверяли они, чтобы попозже нанести особо сокрушительный удар: пусть только их выберут — и тогда увидят. Их выбрали и действительно увидели… что одно дело кандидаты, а другое — депутаты. Впрочем, и кандидаты и депутаты (когда-нибудь я назову их имена) постарались замять эту неприятную историю, которая могла только усложнить розыски виновников и затронуть высокопоставленных лиц. Короче, наши парламентские столпы как воды в рот набрали и хранили упорное молчание как раз в том единственном случае, когда было бы небезынтересно услышать их голос. И после того как обычная комедия парламентских выборов была сыграна в их пользу, ничто уже не могло воскресить эту историю, погребенную под грудой свинца.
Ну что ж, придется выступить мне вместо наших почтенных пастырей, потому что нельзя молчать об этом деле. Особенно же и прежде всего я хочу сказать: истинные, надежнейшие сообщники этих палачей в раззолоченных мундирах и этих шутов нашей «демократии» — это вы, господа, вы, хранящие невозмутимое спокойствие, вы, говорящие «аминь!» преступлениям, вы, так называемые порядочные люди и так называемые добрые граждане.
ТЕ, КОГО НЕЛЬЗЯ СМИРИТЬ
Какие бурные и стремительные кинокадры можно извлечь из хаотических событий современной истории и, расположив их но порядку, передать в величественной эпопее! Одна такая эпопея особенно отчетливо вырисовывается на кровавом фоне мировой войны. Это настоящая эпическая поэма о пробудившемся сознании и героической воле. Ее потрясающие безмолвные картины неотвязно преследуют меня с тех пор, как я познакомился и подружился с некоторыми из уцелевших участников этой трагедии. Прежде всего на экране, представляющем лицо мира, возникает картина, перед которой стушевываются все остальные. Многотысячный митинг людей в солдатской одежде. Это митинг осужденных на смерть. Он начался в восемь часов утра и должен кончиться в Десять часов. Срок установлен не регламентом собрания, а жестокой необходимостью. Митинг должен кончиться в десять часов. Над толпой солдат реют красные знамена. Когда они шли строем к месту митинга, знамена надувались, как паруса, и словно увлекали всех вперед. Ораторы, один за другим, выступают на открытом воздухе, и все заканчивают свои речи одинаково: «У нас одно желание! Мы хотим вернуться в Россию!», «Мы хотим участвовать в революции!» А кто-то говорит: «Нас здесь одиннадцать тысяч». Чей-то робкий голос предлагает: «Может, лучше уступить и подчиниться…» В ответ несется единодушный крик: «Нет!» И кто-то, выражая общее мнение, добавляет: «Умрем под красным знаменем». Они поют «Марсельезу» и «Интернационал». Без пяти минут десять. Митинг заканчивается. Оркестр играет траурный марш. Вдруг вдалеке, на горизонте, грохочет орудие. С воем летит снаряд, и оглушительный взрыв сотрясает землю. Падают два убитых музыканта. Остальные продолжают играть. Дым застилает все, но видно, как падают люди, как в предсмертных судорогах корчатся умирающие. Вспышки огня во всех концах неба. Громовые раскаты выстрелов.