Некто, кого я назову Пьер, сказал:

— А я знаю одного расстрелянного, живого расстрелянного. Не верите, — прибавил он, — так вот вам — его зовут Ватерло Франсуа. Его действительно расстреляли, как обычно, возле стога. Но после казни он остался жив и здоров.

В Морсе, близ Сезана, солдаты триста двадцать седьмого полка были брошены на передовые позиции в помощь двести семидесятому. В ночь с пятого на шестое сентября тысяча девятьсот четырнадцатого года они в ожидании приказа расположились на опушке леса.

— Они спали, — рассказывал Пьер, — они замертво повалились прямо на землю, рядом со своим солдатским скарбом, и сами казались не живее вещевых мешков. На сей раз было разрешено поспать, не снимая амуниции. Вот когда они вознаградили себя за все бессонные ночи. Ведь эти парни из северных департаментов отступали от самой бельгийской границы, и они хлебнули горя. Их бросали то вперед, то назад до полного изнеможения, а потом еще начался великий отход. Все время на ногах, все время у тебя на горбу этот чертов мешок, от которого не уйти, как каторжнику от своего ядра; все время начеку, все время тебя гонят как неприкаянного. Словом, они совсем выбились из сил, а тут-то как раз началось пресловутое наступление, которое удесятерило их усталость и муки. Шел третий день наступления.

Они спали, изнуренные, неподвижные, в полном мраке, и на этом кладбище полу-мертвецов наступила минута отдохновения.

Но там, на передовой, дело приняло скверный оборот. Немецкой легкой артиллерии удалось беспрепятственно приблизиться к французским окопам, и немцы расстреливали наших в упор. Захваченные врасплох и перепуганные солдаты двести семидесятого полка, с офицерами во главе, побросали окопы и побежали прочь. Они добрались до леса, и солдаты триста двадцать седьмого, которые спали там вповалку, пробудились оттого, что прямо по ним зашагала во мраке призрачная толпа, спасавшаяся от неприятельского огня.

Они протерли глаза, приподнялись, зашевелились. Они разглядели, насколько позволял ночной мрак, какие-то стремительно бегущие тени. Офицеры бросили людей на произвол судьбы. Начальства — никакого. Что делать? Они встали, и их понесло волной бегущих.

Но эта паника (а паника, как вы сами знаете, это нечто механическое, и ее сразу не остановишь, как не остановишь сразу паровоз, когда он развел пары и рвется вперед), паника, говорю, длилась недолго. При первом же утреннем луче ночной кошмар рассеялся. Солдаты триста двадцать седьмого полка очутились в деревне Латии, их набралось человек триста, и они отправились, позевывая, искать свою часть.

Но, на их беду, как раз в это время проезжал генерал Бутегур.

Генерал Бутегур командовал пятьдесят первой дивизией. Это был хам и скот.

— Сами понимаете, — продолжал Пьер, — что этого титула заслуживает большинство наших генералов, а уж генерал Бутегур и подавно.

Даже среди начальства он слыл грубияном и зверем. По любому поводу он хватался за револьвер и твердил с утра до вечера, что нужно перестрелять всех французских солдат (насчет вражеских солдат он был не так решителен). Частенько он собственноручно избивал стеком отставших, замешкавшихся, и все отлично знали, что в Гиньикуре это как раз он ударами стека разогнал солдат и не дал им напиться, когда жители, по обычаю, вынесли ведра с водой на улицу по пути следования войск. Только ты чуть потянулся к ведру, и р-раз! — тебя уже вытянул по спине этот золото-погонный шут (ему-то жить не хотелось, ему хотелось убраться подальше от передовых). Водились за ним и другие художества, за которые мы еще с него когда-нибудь спросим.

Вот этот-то шут, окруженный штабными офицерами, и повстречался в Лаши с ребятами из триста двадцать седьмого.

— Это еще что за люди? Откуда они? — закричал этот бесноватый в своих чертовых галунах.

И стал расспрашивать одного из солдат:

— Что он такое говорит? Ах, ищут свой полк? Не морочьте мне голову! Вы просто бежали. А ну-ка отберите шесть человек и капрала, и чтобы тут же их расстрелять.

Уж на что штабные офицеры привыкли поддакивать любому слову своего идола, расшитого до пупа золотом, но кое-кто из них поморщился и даже позволил себе почтительно заметить:

— Прошу прощения, господин генерал, но не следовало бы…

Они доказывали ему, что дела так просто не делаются, солдаты эти не бежали с поля битвы, потому что они вообще не были в бою. Они были в арьергарде, на отдыхе и, поддавшись ночной панике, одни, без офицеров, пошли за чужим полком. Кроме того, прежде чем расстрелять семь человек, надо их приговорить к расстрелу, а прежде чем приговорить их к расстрелу, их нужно судить, на каковой предмет и существует полевой суд. Два славных офицера из его штаба — полковник Веза и майор Ришар Витри (их пример — доказательство того, что нельзя судить о всех одинаково и говорить скопом о всех начальствующих лицах: «офицерье») — сначала уговаривали генерала, который и слышать ничего не хотел, упрашивали его, потом умоляли этого Великого, чтоб он сдох, Могола, который распоряжался нашей жизнью и смертью.

Ничего не помогало. Кинули жребий и отобрали семерых. Генерал остался, чтобы посмотреть. Его это забавляло, — еще бы, владыка расправляется со своими рабами! С каким злорадством ответил он «нет!», когда один из осужденных на смерть бросился перед ним на колени, умоляя о пощаде, кричал, что у него пятеро ребятишек.

Говорят, что так оно и должно быть по закону: если только какому-нибудь кровопийце захочется убивать людей, — пусть для этого каприза не будет никакого разумного повода, даже никакого повода пусть не будет, и вот уже выхватывают из толпы наудачу семерых человек и приказывают их расстрелять. И это записано в законе страны, где питают будто бы уважение к фронтовикам и где даже один весьма почтенный старец сказал, что солдаты у нас не бесправны, а некоторые шутники уверяют, что в нашей стране каждый человек имеет права, которые даже так и называются: права человека.

Но если существуют такие странные законы, тем хуже для народа, раз он имеет глупость им подчиняться. Одного я никак не пойму: как это генерал, совершивший подобное злодеяние, может потом разгуливать по улицам, показываться в общественных местах, и ни один честный человек не плюнет ему в глаза, и не найдется такого действительно честного человека, который разбил бы ему в кровь физиономию.

Семерых солдат заперли в амбаре, а на следующее утро, на заре, взвод повел их в поле, — стали искать стог, чтобы их расстрелять.

Километрах в двух от деревни нашли подходящий стог. Людей выстроили.

При этих словах кто-то перебил рассказчика, которого мы назвали Пьер, и сказал, вернее, простонал, как в бреду:

— Как это всегда находят людей, которые готовы убивать товарищей?

И рассказчик просто ответил:

— Так и находят!

Итак, их выстроили, велели отдать носовые платки и завязали им глаза. Взвод тоже выстроился и взял их на прицел. Раздалась команда: «Пли!»

Взвод повиновался, потому что солдаты эти были как забитые животные и не нашли в себе мужества поступить по-человечески! Но, даже выполняя приказ, они, понимаешь ли, зажмурились, как мальчишки, прежде чем нажать курок.

После громоподобного залпа приступили к приканчиванию расстрелянных. Обычно это поручалось унтеру, который обходил трупы с револьвером в руке. Он выстрелил двоим в висок. Один из упавших — отец пятерых детей — дико закричал, когда ему размозжило череп.

Тогда унтер не выдержал. Говорят, он даже заплакал, так это ему было противно. И не стал приканчивать других. Бывают такие люди. Выполняют свое грязное дело, злое дело, а потом вдруг больше не могут. Говорят, что они, мол, лучше других. А по-моему — нет! Разве ему не должно было опротиветь все это еще до того, как он начал? Да и как он мог начать?

В тот момент, когда раздалась команда «пли!», один из осужденных упал, как неодушевленный предмет, и больше не шевелился. А упал он чуточку, если так можно выразиться, раньше срока, на какую-то долю секунды раньше, чем в него попала пуля. Стрелок, который стоял против него, ничего не видел, потому что зажмурился; унтер, который приканчивал, тоже ничего не заметил. Он успел пристрелить двух первых солдат, и ему стало дурно.