Бютуар снова опустился на землю. Невыразимый ужас и отчаяние терзали его. Ему казалось, что перед ним разверзлась бездна, он молил небо сжалиться над ним, его бросало то в жар, то в холод. Что делать, как быть? Первым его движением было — броситься на пост и во всем признаться. Он встал, шагнул раз, другой, третий. Он знал, что сказать сержанту, — эти слова вертелись у него на языке:

— Сержант, я последняя скотина, нет мне прощения!

Но тут же какая-то неодолимая сила заставила его вернуться к телу убитого. Он бросился на землю рядом с ним, трогал его руками, тряс его, приподнял с земли, прижал к себе.

С каким-то исступлением Бютуар пытался согреть его в своих объятиях, попробовал доставить труп на колени, лицом к себе, но мертвец уже окоченел и не гнулся, как деревянный.

В это мгновение Бютуар вспомнил свою Адель и, при мысли о том, что больше ее не увидит, застонал еще громче. Он достал из кармана ее фотографию, разорвал и отшвырнул клочки далеко прочь: пусть ничто уже не соединяет бедную женщину с таким чудовищем, как он. Потом Бютуар начал клясть на чем свет стоит виновника своего несчастья, Гедеона — дежурного, который купил ему вина: ведь это из-за него он напился! Но вскоре бедняга умолк и тихо заплакал.

Однако мгновение спустя в его голове блеснула новая мысль, и бешеная ярость закипела в нем. Бютуар вскочил, сорвал с пояса флягу, швырнул ее наземь, проткнул штыком и начал топтать ногами, словно свое собственное сердце. Из пробитой фляги, где еще оставалось немного вина, натекла красная лужа. И снова он метался взад и вперед, кружил на одном месте. Его осаждали страшные мысли, ничто уже, ничто не могло его спасти, как осужденного на вечные муки грешника.

Иссиня-черное небо побледнело. В воздухе разлился тусклый молочный свет. И под этим белесым, словно мукой запорошенным небом нестерпимо ярко сверкнула на запястье опознавательная бляха: «Бютуар Адольф, 1905 г.». Содрогаясь от отвращения к самому себе, он подумал, что теперь эта бляха с его именем и годом призыва стала клеймом убийцы. И вновь перед его глазами встал родной дом, который теперь осиротеет.

Небо еще больше посветлело; деревья длинными вереницами спускались к проклятому месту.

И в грозном, обличающем свете дня он выпрямился во весь рост на гребне холма, словно изваяние безмерного горя. Через мгновение по шинели щелкнула пуля. Бютуар облегченно вздохнул, словно сбросил наконец с плеч тяжкое бремя жизни, упал на колени, потом повалился на спину.

Очнулся Бютуар в светлом классе школы, в которой разместился госпиталь. Весь забинтованный, он лежал под белой простыней.

Один из выздоравливающих раненых побойчее ухаживал за своими товарищами и относил жестяные миски на кухню, шаркая больничными шлепанцами. Заметив, что Бютуар открыл один глаз, он подошел к нему.

— Ну, раз открыл глаза, — стало быть, на поправку пошел! А тебе-то, знаешь, медаль за отвагу дали — вон она, на спинке кровати висит. И быстро же, друг, ее тебе схлопотали — на другой день, как тебя привезли сюда пятичасовым поездом. Они, понимаешь, парень, боялись, что ты окочуришься! А вышло-то все из-за того, что у переодетого боша, которого ты ухлопал, нашли какие-то важные планы. Ну ладно, пойду, надо тащить на кухню эту дребедень. Я тут, понимаешь, маленько пособляю санитарам — да какие санитары! Один всего и есть на весь госпиталь. Конечно, я мог бы и потруднее работенку подыскать, да сам поди знаешь, как оно бывает: начнешь стараться, на тебя же косо смотрят.

— А-а-а! — едва слышно протянул Бютуар.

Он снова заснул, так и не уразумев толком, что сказал ему раненый. Все это как-то не укладывалось в его голове.

Бютуар размышлял об этом и вечером, и на следующее утро, и, когда все понял, перед ним словно блеснула ослепительная молния — мир изменился как по волшебству, и это огромное событие он определил весьма немногословно: «Я был подлой скотиной, а теперь я герой!»

Герой! Невероятно. Бютуар с радостью чувствовал, что жизнь возвращается к нему. Во всем он видел теперь какую-то новую прелесть, находил особый вкус. Будничный мир расцвел для него яркими красками.

Он решил никому не рассказывать всю правду, даже ласковой сестре милосердия. Ведь в герои-то он попал по пьяной лавочке, а кому охота признаваться в таких вещах — у каждого свое самолюбие есть.

На свою беду, Бютуар от природы был человеком честным и прямодушным, а так как шел он на поправку медленно, ему хватало времени кое над чем поразмыслить. Это его и сгубило. Началось с того, что однажды вечером он глядел на мощеный двор лазарета и вспоминал родной дом и свою Адель. Незаметно его мысли перешли на молодого парня, которому он размозжил голову: лежит, наверное, где-нибудь, бедняга, и гниет под непрерывный вой снарядов, а он, Бютуар, как сыр в масле катается — ему почет и уважение. И он подумал: «А ведь тот парень мог быть и французом!»

Когда честного человека одолевают сомнения, они становятся настолько мучительны, что отравляют ему жизнь. Напрасно Бютуар старался разобраться, в чем здесь дело: «немец», «француз», «героизм» — все это стало для него ничего не значащими словами, бессильными заслонить действительность, а действительностью было то, что он убил такого же человека, как он сам, с таким же, как у него, сердцем и таким же мозгом, — этот мозг он видел своими собственными глазами и даже трогал его.

Вот почему еще до того, как Бютуара привели в полный порядок, он пришел к следующему выводу:

«Никакой я не герой, а самая последняя сволочь!»

Этой своей мыслью он ни с кем не поделился, но в наказание себе решил бросить пить: из-за вина-то он и начал геройствовать.

Погостив у себя дома, на юге, посвежев и окрепнув, Бютуар вернулся в свое подразделение. Товарищи хотели «обмыть» его возвращение, но он отказался:

— Спасибо, ребята, только теперь баста: больше уж на вино меня не потянет.

Пораженные столь загадочным и нелепым ответом, приятели стали настаивать:

— Да брось ломаться, давай по маленькой!

Тогда Бютуар рассердился:

— Да вы что? Вы за кого меня принимаете?

Больше он ничего не сказал и вина так и не выпил.

Теперь Бютуар мужественно пил только воду: первое время краснел, но потом обтерпелся. Он лгал, уверяя, что к вину его не тянет, но от этой лжи сердце его ликовало.

И на этом Бютуар не остановился.

После демобилизации он снял медаль и стал носить ее в кармане, а как-то раз, когда окружающие завели разговор о его подвиге, собрался с духом и сказал:

— Что ни говори, а ведь он тоже был человек.

— Человек? А вы, случаем, не переметнулись к немцам? Нет, вы только послушайте, что он говорит!

Бютуар давно уже не был героем в собственных глазах, а теперь и другие пришли к тому же выводу.

ДВА РАССКАЗА

Он пошел на войну добровольцем. Его отправили в Марокко на пароходе 1 октября 1925 года. В тот день многие отплыли вместе с ним, а сколько еще отправилось позднее. Кое-кого соблазнили посулы правительственных вербовщиков, пропагандистов и военной администрации, ловко заманившей их в сети, другие попались на удочку газетным писакам, в задачи которых входит широко рекламировать блага французской цивилизации во всем мире вообще и в Марокко в частности.

Солдат Оливье Бонорон ничем не выделялся среди остальных новобранцев, которые, как муравьи, копошились на судне. Но мы сейчас остановим свой взгляд именно на нем, потому что он нам понятен, да и вызывает у нас сочувствие.

Молодой этот парень, искренний, симпатичный и не очень развитой, может служить характерным представителем тех юношей, которые по собственному почину пошли на войну, — так же, как и они, Оливье Бонорон не успел еще осознать, что такое жизнь, что такое смерть, и не разглядел всей чудовищной лжи, существующей в нашем мире.