На фронте уже несколько суток не прекращались кровопролитные бои. Противнику удалось подтянуть к участку нашего прорыва крупные резервы с других направлений, и его удары следовали один за другим.

В госпиталь, развернутый в прифронтовом лесу, раненые поступали непрерывно и днем и ночью. Их поток уменьшился лишь в последние два дня, когда наши войска отразили удары противника и возобновили наступление.

Зина все это время находилась под строгим наблюдением Ефима Ивановича, соблюдала постельный режим, и лишь на шестые сутки врач разрешил ей подняться. Когда же была получена команда госпиталю свернуться и тронуться вперед за войсками, Александра Васильевна как бы невзначай спросила у нее:

— Не лучше бы тебя в тыл отправить? Там окрепнешь.

Зина отозвалась с обидой:

— Все воюют, а меня в тыл?

— Ладно. Поедем.

В кромешной слякотной ночи, не включая фар, ехали медленно, рывками. В одном месте колонна проскочила нужный поворот. Пришлось разворачиваться, чуть ли не выносить из грязи каждую машину на руках. Только когда начало рассветать, «санитарка» вновь вышла на нужную лесную дорогу. Послышалось упругое чирканье ветвей о жестяную обивку кузова.

— Наконец-то вроде вырвались из трясины, — с облегчением произнесла Александра Васильевна, а Зина, прижимаясь к мокрому оконному стеклу, наблюдала за быстрым мельканием понуро застывших деревьев. «Скоро и зима», — подумала она, глубже втягивая голову в поднятый воротник повлажневшей шинели.

Когда колонна прибыла на место и Александра Васильевна пошла распоряжаться по службе, Зина неожиданно уснула. Она не слышала, как солдаты, поторапливая друг друга, устанавливали недалеко от машины палатки и как, возвратившись, врач унесла свои вещи, а заодно и ее вещмешок, в палатку. Проснувшись от ощущения приятного тепла, она поняла, что на улице уже совсем светло и машина согрелась под солнечными лучами.

Зину удивила красота утреннего леса: сквозь зеленые росистые ветви хвои да багряную листву разнаряженных березок на землю пробивались колючие солнечные лучи. Преломляясь в капельках росы, они искрились, переливались всеми цветами радуги. Зине казалось, что она попала в какой-то волшебный, сказочный мир. О войне не хотелось и думать.

С этого дня Зина быстро пошла на поправку. Здоровье ее окрепло. Она проводила все дни вместе с Александрой Васильевной в операционной. Помогала, как могла.

— Ты моя умница, помощница, — ласково прижимала Александра Васильевна к себе Зину при случае.

Зина часто ловила на себе ласковый материнский взгляд доброй женщины, потерявшей семью еще в первые дни войны при налете на их город фашистской авиации, знала, что Александра Васильевна оберегает ее, как родное дитя, и ей было бы тяжело с ней расстаться, но из головы не выходил тот первый стрелковый батальон, в котором она начала свою фронтовую жизнь. «Да, возможно, туда и весточка от него придет быстрее, а здесь кто найдет?»

* * *

После отражения контрударов противника и перехода наших войск в наступление эвакогоспиталь, в котором Заикин находился уже более двух недель, получил приказ срочно переместиться на запад. Поскольку для эвакуации раненых санитарных поездов не хватало, а обстановка торопила, медики вынуждены были согласиться с решением тылового начальства — использовать для этой цели освободившийся от боеприпасов товарняк.

К эшелону подходили и одиночные машины, и небольшие колонны. В большинстве своем это были обыкновенные грузовики.

Заикин, сдерживая боль, приблизился к вагону, в котором ему предстояло ехать, но не успел попросить санитара, чтобы тот помог подняться, как услышал за спиной энергичные шаги и четкую, отрывистую команду:

— По вагонам!

Оглянувшись, он увидел в нескольких шагах подтянутую, стройную молодую женщину в военной форме с настороженно-лукавым прищуром глаз. «Капитан?» — удивился Василий, увидев четыре звездочки на погонах. «Начальник», — оглянувшись еще раз, он беспрекословно повиновался. «Приказ, есть приказ», — заключил он и, медленно поднявшись по приставленной лестнице в вагон, стал присматривать место на полу где-нибудь поближе к двери. Опустившись на свободный тюфяк у центрального столба, Заикин бросил под голову вещевой мешок. «Вот так и отправимся», — прошептал он, утирая с лица холодный пот.

Только теперь Заикин рассмотрел, что на полу рядом с ним и под нарами одни лежали на тюфяках, другие, совсем тяжелые, — на носилках, но были такие, которые довольствовались одной лишь шинелькой. Таким приходилось эту одежину и под бока подстилать, и под голову подкладывать, и ею же одеваться. «Без шинели солдату не обойтись», — подумал Заикин, вспоминая рассуждения Петра Денисовича, согревшего его под своей шинелью. «Пригодна она на все случаи жизни. С ней перебьешься и в дождь, и в снег, а при беде — и в мороз. Безотказна она. Все вытерпит, ничего не страшится. А если есть у солдата свои думы, секреты, тайны, то и их сохранит, не выдаст. Коль случится, что не стерпит он, уронит под этой державной сукниной горькую слезу, то и об этом никто не узнает. А разве не бывает и такого, что где-то далеко-далеко от дома родного, после боевых походов пригреет солдат молодку под полою своей одежины. А та, с жадностью хлебнув здесь горячего, пьянящего душу солдатского дыхания, никогда не забудет этих часто совсем коротких, но самых счастливых минут своей жизни. Может, потом не раз она взглянет в ту сторону, куда повела солдата дорога войны. Словом, без шинели солдату не обойтись. Не случайно бывает так, что от прадедов к дедам, а от них к детям, внукам и правнукам сохранялись шинели бывалых солдат».

Заикину стало жаль, что нет теперь у него той первой, прожженной у походных костров и даже не раз продырявленной осколками офицерской шинели. Добрался бы он когда-то домой и повесил бы ее вместе с вещевым мешком рядом с отцовскими буркой да клинком, сбереженными со времен гражданской войны.

У двери, рядом с выходом, положили наиболее тяжелых. Лежавший рядом с Заикиным по другую сторону столба что-то еле слышно бормотал через бинты, которыми были плотно укутаны его голова, шея, грудь.

В темноте, когда в вагон прорывался блеклый лунный свет, на его груди поблескивало несколько орденов и медалей. Нельзя было определить его возраст. По глубоко запавшим глазам и заостренному носу можно было понять, что организм уже исчерпал весь свой запас сил и теперь истекают последние минуты его жизни. Лишь один раз, когда поезд, не снижая скорости, прогромыхал по множеству стрелок, бедняга простонал еле слышно, как бы боясь потревожить других:

— Сестричка, сестричка…

Никакой сестрички в вагоне не было.

Через какое-то время послышалось характерное горловое клокотание. На этом все и утихло.

Поезд пошел быстрее. Часто даже по стрелкам проносился вихрем, без снижения скорости, а у раненых возникал один и тот же вопрос: «Где же тот госпиталь? Говорили, что до него всего сотни полторы километров, а тут отмахали и ночь и полдня, а его все нет». Лишь когда на улице совсем стемнело, поезд сбавил ход и тихо подошел к высокой бревенчатой платформе. Началась разгрузка.

Рядом у каких-то развалин толкались женщины. Между ними резвились ребятишки. Заикин позвал одного мальчугана:

— Эй ты, рыжик! Поди сюда! — К нему подбежал босоногий, с веснушчатым лицом, вихрастый мальчуган.

— Как зовут? — спросил Заикин.

— Меня? Васька.

— Тезки, значит?

Мальчишка лизнул языком верхнюю губу.

— В школу ходишь?

— А то как же? Школа наша вон, — мальчик кивнул назад. — Только там госпиталь… А мы в библиотеке.

— Что это за станция?

— Э-э-э. Зачем тебе?

— Как зачем? Хочу знать.

— А ты кто? Может, шпион?

— Какой же шпион? Видишь, раненый.

— А может, ты так только, — присматриваясь к пустому рукаву, неуверенно протянул мальчишка.

От домиков послышался хриплый старушечий голос:

— Васька, окаянный! Ходь домой!