Оказавшись рядом, Новиков потянулся к трубке.

— Доханов? Что там у него? — спросил он, тяжело дыша. — Это я, Новиков. Что случилось?

Комбат доложил, что рота, используя удары артиллерии, отразила несколько атак, но противник лезет напролом. Чтобы ей, зажатой в районе церкви, помочь, принято решение наносить короткие удары другими подразделениями с разных направлений.

Новиков не стал затягивать разговор.

— Слушай меня, — перебил он комбата. — За удары хвалю, но переходи в атаку всем батальоном. Помогу артиллерией.

Комбат повторил приказание и, как только артполк открыл огонь, повел батальон в атаку.

Атака удалась. Захватив южную окраину сада и кусок большака несколько южнее, батальон зажал противника с трех сторон, но рота и после этого не смогла соединиться со своими. Ее выручили наши танкисты.

Противник был в селе разгромлен, но вошедшим в село нашим бойцам представилась ужасная картина: хаты все до единой сожжены, многие крестьяне расстреляны. Несколько стариков и женщин фашисты повесили на телеграфных столбах. У всех были выколоты глаза, а у женщин отрезаны груди. На магазинной двери повесили вниз головой десятилетнего школьника с отрубленными руками.

5

Пробираясь с носилками по переполненному залу, санитары старались найти свободное место, но все койки были заняты. Так и пришлось им опустить тяжелую ношу на пол в самом конце зала. Случайно встретив оказавшегося там врача, один из санитаров обратился к нему:

— Куда этого класть?

— Сейчас разберемся, — поспешно ответил врач.

— Чего разбираться? Все занято. Разве под навес?..

— Ты что, капитана? Дырявое там решето. Течет, — перебил солдата другой, узкогрудый, до этого молчавший санитар. — Вот разве сюда, к подполковнику, — мигнул он в сторону двери.

— Аи верно. Молодец ты, Ваня, — обрадовался врач. — Тебе бы в парламенте… А вы, — обратился он к раненому, — вы, товарищ?..

— Заикиным меня, — отозвался Василий.

— Потерпите немножко, товарищ Заикин. Все уладится…

Санитары положили раненого в маленькой мрачной комнате.

— Вот так, переночуешь, а утром вымоем, — то опуская, то вскидывая широкие льняные брови, приговаривая полушепотом, бережно снимал санитар с капитана обмундирование.

Укутав раненого сухим шерстяным одеялом, санитар устало распрямился, бесшумно вышел из палаты.

Заикин скоро уснул. Сон был крепкий и непрерывный. Он уже давно так не спал. Утром ему долго не хотелось открывать глаза. Лишь когда услышал чьи-то мягкие, шуршащие шаги у своей кровати, повернул голову. Рядом стоял сухонький врач-старичок:

— Как мы себя чувствуем? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Крепкий сон — хороший признак.

Он взял Заикина за руку, нащупал пульс.

— Сейчас мальчики вас помоют, дадут поесть, а потом… — врач о чем-то задумался, посмотрел в окно, как будто там должен был найти ответ, — а потом мы с вами встретимся.

Когда за врачом закрылась дверь, у противоположной стены заскрипела койка. Заикин повернул голову. На него смотрел белокожий мужчина с широкой залысиной, убегавшей к темени.

— Здравствуйте! — слегка улыбнулся он.

— Здравствуйте-е-е, — протянул Заикин, всматриваясь в лицо соседа. — Вот где пришлось… — тихо произнес он. — Мы с вами от самого медсанбата. Ведь вы подполковник Разумов?

— Да, я Разумов.

Разговор прервали вошедшие санитары. Положив Разумова на носилки, они, поторапливая друг друга, унесли его из палаты.

После завтрака к Заикину также пришел санитар. Помогая опуститься на пол, спросил:

— Тебя это куда, по заду хватило или…

— Совсем наоборот. Изрешетило утробу да и руку. Разве не видишь? — Заикин посмотрел на свое правое плечо.

— Да-а-а, — протянул санитар, уставившись. — Рука куда ни шло, а что внизу, в утробе, — это совсем дрянь. По себе знаю. Самого располосовало через все брюхо. И не думал, что выдюжу. А вот же попался хороший доктор, вот и выжил…

— Тебя когда же? — спросил Заикин.

— Да уж прошло более двух годов. Под Ельней это было, в сорок первом. Был я в сотой стрелковой. Там стала наша дивизия гвардейской, — с нескрываемой гордостью сказал санитар.

* * *

Врачи положили Заикина на стол, смотрели долго и внимательно. По их разговорам он понял, что из госпиталя ему скоро не выйти. Поэтому, возвратясь в палату, загрустил капитан, стало совсем не по себе.

Прошло какое-то время. Заикину стало лучше.

Лежа на спине, он слышал за приоткрытой дверью тихий разговор двух, как можно было догадаться, немолодых солдат. Тот, который лежал ближе к двери, объяснял своему соседу:

— Так, вишь, оно давно известно, что яблочко от яблоньки недалеко падает. Тут без промашки можно сказать, что стервь вся в папаню своего. То писала, что, дескать, возвращайся побыстрее, мужик в доме нужен, хозяйство рушится, а когда узнала, что без ноги остался, то и язык упрятала — ни слуху ни духу. Молчит как пень.

— Хвалился ты, Федор, что имел детей. Так правда это иль у меня мозга попутала? — послышался вопрос.

— Ничего не попутала, — возразил Федор. — Были! Хотя и не по своей воле, а все же имел. Не успел глазом моргнуть, как забрюхатела. А все он, папаня, изверг. «Давай, Глаша, побыстрее, а то, глядишь, малость вшу стряхнет, так и след за ним простынет». Сам слыхал такой их разговор. Не успела Митьку от сиськи оторвать, как Федька с Клашкой появились. Словно крольчиха. Год в год, без передыху. Он это все, батя ее, мироед, насоветовал. Он затравил мою душу.

— Вовсе непонятно, как это ты так без любви и согласия? Вроде ты не из тех, чтобы вот так опростоволоситься!

— Чего тут непонятного? — вырвалось у Федора с некоторым гневом. — Говорил тебе, аль на ухо туг? — закашлялся солдат, длинно сморканув. — Служил в гражданку у самого товарища Буденного, в коннице красной. А как отпущать стали, так и домой подался. А дом вон какой. Батьку бандиты, антоновцы, значеца, повесили. Красный, говорят, был, а матка сама богу душу отдала. Хатенку спалили… Сгорели в ней и коровенка и поросенок, какой тама был.

— Вот тебе и дом, — вздохнул второй солдат.

— Так-то вот, — продолжал Федор. — Остался как перст. Голодуха. Доел последние сапоги, а как жить дальше? Махнул в город. А там тоже булки на деревьях не растут. Ни рек кисельных, ни манны небесной. Мотался что пес бездомный. Больше у рынка. Иду как-то по конным рядам, думаю — может, там чего сыщу. А тут какой-то мироед коня на меня пхнул да меня же и голытьбой обозвал. Стерпеть я этого не смог. Вывернул свой кулак и поднес ему ближе к носу. Это, говорю, ты меня — красного конника, заступника нашей рабоче-крестьянской власти, голытьбой обзываешь? Ужо ты, гидра несчастная, нэпманская твоя рожа, порешился на меня жеребенка толкать да еще эдакие угрозы накладывать? Да ты знаешь, что я вместе с самим Буденным всех там Деникиных да таманов с… смешал. Пилсудского — поляка раздавили мы, а ты?…В общем, кое-что еще добавил и гляжу, гидра эта начала ежиться. Я еще поднапер и вижу, ко мне он так это льстиво руки тянет: «Так я же так и знал, что ты свой парень. Хотелось характер испробовать. Ты здеся лошадками забавляешься али еще чего?»

— Постой, постой, а твой этот нэпман, кто он?

— Что тебе он. Ты вот послушай. Нэпман и есть он нэпман. Дойдет до него. — Осадив приятеля, солдат вздохнул. — Понял он, анахвема, что не туда попер, и начал крутить хвостом. «А может, — говорит он мне, — тут и неполадка какая вышла, так ты, конник, прости». Э-э-э, думаю себе. Уже и прощеньица запросил. Надо подождать. Фуражку повернул к солнцу так, чтоб видел он, нэпман, что хотя на ней сейчас и нет той красной звезды, революционной, за которой мы ходили в атаку, но след от нее извечный остался. Не стереть его ни за какие годы. «А ты что, — спросил я его, — капиталы тут свои размножаешь да кровушку людскую попиваешь? Из прошлых ты? — метнул я на него злым глазом. — Видать, и пошаливал вместе с этими супротивниками революции, погуливал? Что-то образина мне твоя припоминается. Вроде встречались».