И едва за ним хлопнула железная калитка и он оказался на улице, остановился перевести дыхание. Сперва нужно набрать воздуха, чтобы немного очиститься и освободиться от ночной муки. Дома и деревья колышутся и плывут в сером облаке. Что нужно от него Пашичу так рано? Прорыв на фронте, Македония, давление союзников. Что бы ни случилось, хуже, чем сейчас, быть не может. Чем давно уже есть. Уехать в Скопле, к Ивану. Сейчас же. Объяснить ему причины и смысл этого кажущегося равнодушия к нему, подавляемой нежности, той системы грубости, которая называется отцовской педагогикой. Уехать в Скопле до заседания? Сегодня, во всяком случае. Я не приношу тебя в жертву, сын. Ничему не приношу тебя в жертву. Ничему.
Стук шагов, топот, людской говор. Приближается колонна австро-венгерских пленных, окруженная женщинами и какими-то людьми в штатском, которые им что-то суют и берут за это деньги. Торгуют сербки и сербы. Продают им еду, продают и их самих, побежденных врагов. Все продается. И все убивают. Тянется, останавливаясь, ползет мимо плотная колонна пленных. Он не может идти рядом с ними. Пусть минуют эти живые остатки летней сербской победы на Цере. Те, что своими бедами и ранами погасили боевую ненависть и вызвали сочувствие сербов. У вечных рабов появились первые рабы, и они смотрят друг на друга не как враги, но как попавшие в беду люди. Они жалеют друг друга, искренне жалеют. Воины великой империи, ставшие пленниками маленькой сербской армии, эти жалкие трусы, легко убедившие нас в том, будто мы — самые большие герои первой мировой войны. И эти несчастные дали нам историческое право на безумие величия, эту дурную блажь сербов. Болезнь, которой все сербство заразилось у Куманова и на Брегалнице[43]. Кто же не испытывает благодарность к этим побежденным за то, что они существуют и что ежедневно тысячи их проходят по улицам Ниша, возвышая его и утверждая его значение как военной столицы сербов? Они ему улыбаются? Повернули небритые лица и улыбаются. Он протер глаза: чему они улыбаются? Среди них нет никого, кто бы его знал. Может быть, потому, что видят сербского «господина» и ликуют оттого, что их армии продвигаются вперед.
Он шел вдоль стены по тротуару медленным, неверным шагом, ощупывая неровности дороги; за спиной звуки швабской речи, смех — что это с ним происходит? Он спотыкался, увлекал себя вперед своим широким шагом по кривой, серой улице, стесненной кровлями. Черепица куда-то уплывала.
Он поверил в спасение, лишь отворив дверь пустой парикмахерской. Стоялая вонь, смрад грязной мыльной пены обдали его. Цирюльник кланялся, назад хода не было, куда денешься небритым? Он повесил шляпу и провалился в кресло; в зеркале встретил самого себя: череп пробит какими-то узкими ржавыми дырами. Одного глаза нет, дыра на верхней губе оставила лишь концы густых подстриженных усов, лоб в провалах, серебристые волосы порыжели в нескольких местах, нет уха, под самым горлом вместо галстука — большое ржавое пятно и следы мух.
— Побрить и массаж лица.
— Не беспокойтесь, господин Катич. Все будет довоенное.
— Я хочу чистое, а не довоенное.
— Через пару дней в Сербии не будет ни голов, ни цирюльников. Будет чисто.
Он подвинул голову, стараясь, чтобы оба глаза уцелели на этом изрытом черепе. Лупит по голове, трет нос. Пропахивает мягкие морщинистые мешки под глазами.
— Держите голову, господин Катич.
— У вас дрожат руки.
Зарежет его этот старый скелет. Но он будет молчать. Пусть болтает. Заседание парламента начнется в десять. На эту сербскую рулетку, которую сейчас крутят ветры из Петрограда, Парижа, Лондона и которую по-своему тормозит или подталкивает Пашич, сегодня нужно поставить все, что он приобрел за двадцать лет. Весь этот свой так называемый моральный и политический авторитет. Положение оппозиции. Славу недруга Пашича. Свободу говорить по велению совести. Если он выскажется за удовлетворение требований союзников и передачу Македонии, народ будет считать его предателем. И дети тоже. Милена, во всяком случае. Он на всю жизнь опозорит детей. Пашичу он больше не сможет быть достойным противником. А это означает конец политической карьеры. Если он будет противиться давлению союзников и защищать эту роковую Македонию, то риску подвергнется самое существование сербского государства, все созданное в течение века. Он за неизвестность и неисчислимые жертвы. Какая неизвестность! Это самоубийство Сербии. Не соглашаясь на аннексию Македонии, он принимает альтернативу Пашича. А что думает генерал Мишич? Промолчать на сегодняшнем заседании? Если сегодня молчать, когда решается судьба государства, теряешь право когда бы то ни было заниматься его судьбой. Тогда нужно замолчать навсегда. И опять это конец его жизненной цели, конец надежде и мечтам о великой роли, которой он подчинил свою жизнь, навлек на себя ненависть, приобрел стольких врагов. Он лишился спокойствия и радости. И детей. Даже детей. Ему пришлось пережить минувшую ночь. Ночь, которая растерзала его.
— Вы дрожите, вам холодно, господин Катич. С завтрашнего дня начну топить. Дрова дорогие, мужики господам отплачивают за войну.
— Нет, мне не холодно. Это вы дрожите. — Он прижался к спинке кресла, чтобы унять дрожь. За такой ночью должен последовать еще более ужасный день. Немедленно написать письмо Милене. Вероятно, вовремя эвакуируют госпиталь из Валева. Если в жизни царят вечные законы, если всему известен конец, то почему люди всегда совершают роковые ошибки? Почему к кладбищу не идти каким-нибудь иным путем? Существует ли он?
— Ко мне Бацко забегал, рассказывал о последних телеграммах. Ловко нам свинью подложили наши великие союзники. Так и надо, раз мы как скотина погибаем за буржуев и империалистов.
— Вы социалист?
— Я, господин Катич, красный с тех пор, как себя помню. Таким я и умру. Я Светозара Марковича слышал в Крагуеваце и несколько раз его бесплатно, как товарища, брил. Я ненавижу Пашича и его радикальных жуликов больше, чем турок. По мне, так хоть под болгарином, немцем, турком жить, только пусть Пашича сбросят с сербской шеи. Скажите мне вы, независимые — вы вроде бы чем-то отличаетесь от пашичевцев, — за что у меня швабы Должны убить единственного сына? За чье государство он погибает, спрашиваю я вас, господин депутат? За короля и буржуев? За вашу свободу на нас ездить и нас погонять?
Он порезал его, и Вукашин вздрогнул:
— Вы меня чуть не зарезали! Успокойтесь, пожалуйста!
— Я очень рад, что вы у меня сегодня первый клиент. Вас считают честным и опытным. Не знаю — вы недолго были министром, недолго находились у кассы.
— Прекратите, вы царапаете меня!
— Когда этот жулик Пашич убежит в Скопле? Бацко сказал, что вы с Пашичем вчера вечером два с половиной часа просидели с глазу на глаз.
— Правительство не переедет в Скопле. Сын у вас на фронте, и нет смысла, почтенный, распространять ложные вести и сеять панику. Сейчас самое важное — сохранить спокойствие и веру в себя.
— Сейчас, господин мой Катич, самое важное то, что головы крестьян и рабочих стали дешевле овечьих. Трактирщики, торговцы, баре просиживают свои задницы в тылу да в штабах. Я спрашиваю вас, за чью родину погибают крестьяне и рабочие?
— Мой сын ушел добровольцем. И дочь — санитарка в Валеве. Я прошу прощения, что должен об этом сказать.
— Всяческое вам уважение за это. Что у вас кровь не совсем выцвела. Я слыхал, как вы говорили в парламенте. У меня и газета есть, где описано, как вы освободили Пасу Пелагича[44] из сумасшедшего дома… Есть у меня и твоя фотография с Васой Пелагичем, когда ты был нам товарищем. Хочешь, покажу?
— Не нужно. Я спешу.
Цирюльник продолжал яростно поносить Пашича, союзников, капиталистов.
Он не слушал. Что за день! Миновал нескольких цирюльников и угодил к социалисту. Чтобы тот напомнил ему о прошлом, втаптывая его, оплевывая своей трудовой, мелкой ненавистью во имя великой идеи. Фатальной идеи для молодого народа. Духовная мания величия балканской нищеты. Сербская трагикомедия. Да, и он в это крепко верил. Поэтому и был социалистом. Неужели сейчас только Иван и Милена спасают его от презрения этого разгневанного брадобрея? Иваном и Миленой должен он доказывать свою гражданскую честность и свой патриотизм. Куда зашла жизнь? Вот и лицо у него без глаза и без подбородка. Почему в такую рань опять зовет его Пашич? Может, в самом деле готовит капитуляцию? Ищет поддержки, чтобы начать мирные переговоры? Он никогда не играет ва-банк. Никогда не ставит только на одну карту. Он предпочитает небольшую, но верную власть, нежели полную, но ненадежную. Этот мастер, скорее всего, и не за мир, и не за капитуляцию. За царствие небесное — тоже нет, наверняка. И не терзают его принципы, и не думает он о последовательности. Если сегодня станет петлять, нужно требовать его отставки. Осудить его как неспособного руководителя и воинственного труса.