Накинув шинель, он направился к окну в зале Окружного суда, но посреди огромного пустынного помещения с письменным столом и единственным плетеным креслом его остановил генерал Мишич.

— Господин воевода, воевода Степа решительно требует вас к телефону.

— Передайте ему, что мы завтра здесь с ним поговорим. Он, наверное, получил сообщение о завтрашнем заседании.

— Получил. И говорит, что завтра в Валево не прибудет.

Воевода Путник добрался до стола и взял трубку.

— Слушаю тебя, Степа.

— Я только что вернулся с позиций Моравской дивизии. Я видел, как германская артиллерия сравнивает окопы с землей и громит наши укрепления. А мои орудия должны молчать, потому что я приказал сохранить по три последних снаряда.

— Я слушаю тебя, Степа.

— Надо видеть, Путник, как заградительным огнем они одним залпом уничтожают у нас целые роты… Это бойня! Настоящая бойня для сербской армии!

Воевода Путник прикрыл ладонью трубку и шепнул Мишичу:

— Да он плачет! — и продолжал в телефон: — Погоди, Степа… У меня это тоже пятая война. И я знаю, что такое заградительный огонь!

— Не знаешь, Путник! Это не сражение между двумя армиями! Это истребление сербской армии. Истребление беспомощных!

— Я тебе, Степа, вчера вечером сказал, что и у Пашича, и у союзных представителей я третий раз настоятельно потребовал самым срочным образом доставить артиллерийские снаряды, которые мы уже оплатили.

— Что мне от твоих требований! Я больше не желаю командовать армией, у которой нет артиллерии. Я звоню тебе, чтобы сообщить: я подаю в отставку, я не желаю больше командовать Второй армией. Передай это Верховному.

— Благородно, Степа. Благородно, воевода… — Чтобы успокоиться, Путник присел на стул, покрытый солдатским одеялом.

— Я нахожусь в вашем распоряжении и прошу немедленно назначить нового командарма.

— А кому мне подать прошение об отставке, если я возглавляю Верховное командование страны, у которой нет оружейных заводов и которая подверглась нападению со стороны европейского государства, имеющего пятьдесят таких заводов? Перед кем мне отчаиваться и оскорбляться тем, что я терплю поражения в неравной войне, что меня вот так незаслуженно молотят Хётцендорф[51] и Оскар Потиорек? Кому, Степа Степанович, оберегая свою честь и полный жалости к армии, могу я сегодня подать такое прошение?

— Королю и Пашичу! Политикам! Пусть эти господа сами посидят в окопах!

— А почему твои подчиненные не подают тебе прошений об отставке?.. Я спрашиваю тебя, почему они не подают, хотя имеют на это большее право, чем мы с тобой?

Генерал Мишич вышел из кабинета.

— Имеют, имеют, Путник! Потому что существует виновник того, что мы с пустыми руками и немощные встретили войну. Ты хорошо знаешь, кто этот виновник.

— Слушай, Степа… Мы с тобой старые солдаты. И еще на первом курсе артиллерийского училища в Крагуеваце усвоили, что такое воинский долг и что входит в компетенцию командира. Давай и теперь не будем на себя брать права, нам не принадлежащие. Иначе германские фельдфебели превратят нас в своих денщиков!

— Этого они сделать не могут, воевода! Я всегда могу умереть стоя!

— Теперь нужно стоя думать. Наш долг думать, а не умирать. Но об этом мы поговорим с глазу на глаз. Немедленно выезжай ко мне.

Он положил трубку и продолжал сидеть за пустым столом. И не стал поднимать ее на повторный вызов воеводы Степы.

В комнату вошел регент Александр и молча, не глядя на Путника, словно находился один, заложив руки за спину, встал перед развешанными на стене картами и принялся их рассматривать. Эта его привычка часто разглядывать карты и требование делать это вместе, рассуждая о положении на фронтах над обозначениями высот и изогипсов, вызывала у Путника раздражение, которое ему с трудом удавалось подавить. Именно так, над картами, поручики представляют себе великих полководцев, пусть их. Только бы он не предложил сегодня нанести какой-нибудь фланговый удар. Эти фланговые удары у Александра навязчивая идея. И только бы не изливал гнев на своих черногорских братьев за то, что они не проявляют активности на своем участке. Разговор со Степой он ему передавать не будет. Пускай завтра этот чувствительный воевода лично вручит отставку принцу-военачальнику.

Генерал Мишич положил на стол какие-то бумаги. Путник не расслышал, чье это донесение. Его это не интересовало. Он знает гораздо больше фактов, чем нужно, чтобы принять разумное решение. Он наблюдал за Мишичем: с какой угрюмой самоуверенностью тот неторопливо выходил. Мишич всегда самоуверен, всегда угрюм. Он только подает донесения и никогда не сделает ни одного важного предложения. Когда его не спрашивают, генерал молчит, а спросят, то его мнение, ясное дело, оптимистично. И регулярно повторяет требования на снаряды для артиллерии и на пулеметы. Заодно излил свой гнев на союзников. И ни малейшей инициативы, в чем вообще его отличительная особенность, за что, собственно, воевода и взял его помощником. Таким своим поведением он, ясное дело, мстит за увольнение на пенсию в прошлом году. Ладно, пускай и он свое возьмет.

— Дринской дивизии уже сегодня вечером придется оставить высоты четыреста двадцать и четыреста двадцать шесть, — произнес Александр, уходя и не глядя в его сторону.

Какое мне дело до дивизий и высот! — хотелось крикнуть ему.

Между Степой и Мишичем, над Степой и Мишичем, но под Пашичем и Александром как ему, Путнику, правильно думать и обдуманно поступать? Если искренно и честно, то неразумно, ведь для надежды нет настоящих причин, а без надежды нельзя вообще воевать и командовать армией… Пашич все важные решения о войне принял тогда, когда согласился вступить в войну. А раз война начата, от него, Путника, ждут только победы. И он тоже оптимист. Ох, эти оптимисты, этот оптимизм, эта философия рыболовов!.. Один у него помощник, другой — глава правительства! Между ними он может быть только пессимистом. Если война окончится поражением, Пашич ответственности не несет. Разбит он, командующий разбитой армии. Пашичу остается слава: во имя защиты свободы и независимости он имел честь и мужество вести войну с двумя европейскими государствами. Теперь самый тяжкий его долг быть последовательным. Упрямым. Сила глупых, особенность бездушных. За эту войну Сербии он, Радомир Путник, отвечает перед богом и людьми. Меньше за победу, больше за поражение. За размеры поражения. Размеры поражения! Что это такое? Стоя умереть, как говорит Степа, по-сербски биться до последнего вздоха, как вопят в тылу воинствующие патриоты. Или делать так, чтобы поражение обошлось минимальными жертвами, чтобы у народа осталась сила на жизнь и другую войну. А тогда надо поступать разумно. На разуме сейчас покоятся и честь, и героизм, и величие. Быть великим в поражении — значит быть честным перед лицом этого поражения, думать геройски. Думать разумно… По-своему, открыто, независимо от того, как поймут выше и нижестоящие.

Он позвонил ординарцу и не спеша направился к плетеному креслу, поставленному возле окна. Его завораживали эти перемены света и тьмы. Это возникновение ночи, появление звезд, раскрытие вселенной… Он не любил находиться в сумерках в комнате и замкнутом пространстве; в эти минуты он не мог работать, хотел побыть один. Неведомые, волнующие опасения переполняли его, чувства словно очищались и обогащались, мысли воспаряли. Перед неизвестностью вселенной собственная неизвестность была понятней; в неизвестности тьмы и звездных россыпей, рассеянных в бесконечности, все в себе и вокруг себя становилось виднее, чем днем. А это самое важное — отчетливо видеть: мы — мгновенье и пылинка. Ординарец укутал его в одеяло и пошел топить печь. Вернулся открыть окно; Путник хотел ощутить простор, землю, осень.

— На дворе очень сыро, господин воевода.

Он покосился на унтер-офицера Зарупеца, и тот быстро распахнул одну половинку окна. Путник согласился с таким непослушанием. Преодолевая кашель, жадно вдохнул свежесть осенних сумерек и запах мокрых деревьев. Ординарец принес зажженную астматическую сигарету, он жестом велел ему уйти; остался один, наедине с огнем в печи, за спиной. И огонь этот мешал ему сосредоточиться на мыслях о предельных возможностях сербской армии, которые должны обосновать его позицию для намеченной на завтра совместной встречи Верховного командования с членами правительства. Он не сводил глаз с обнаженной черной липы, мокнувшей под дождем, с которой ветер срывал последние листья. Попытался припомнить свои мысли о деревьях осенью, когда у себя в винограднике он, бывало, прикладывал ухо к стволу ореха, чтобы услышать движение соков к корням. Если бы в лесу можно было слышать осенью и весной эту жизнь соков в деревьях, какая бы это была музыка, какая песнь! Но человек этого не слышит, как не видит он самого прекрасного, как не понимает самого важного. И как не может лучшим образом поступить. Он осужден лишь этого желать, несовершенное существо, которое не примиряется со своим несовершенством, и не осознает его, и всегда стремится к большему, чем ему нужно, идет дальше, чем у него хватает сил. Потому и страдает. И справедливо, что страдает, точно так же, как справедливы эти его мучения по поводу судьбы своей армии. Он отчетливо видит: во тьме западной и северной Сербии сломалась, оборвалась длинная линия фронта; у его обороны нет формы. Дуги, и ничего больше. Точки и толпы. Беспорядок, устремленный в одном направлении. Рассеянная энергия. А человеческие действия, коль скоро они теряют форму, вместе с силою утрачивают и смысл.