Какую роль сыграл он при переводе Сербии в новую эпоху? Чего он достиг со своей упрямой принципиальностью, со своей последовательностью, неприятной людям, с этими своими громоздкими, народу непонятными и неприемлемыми идеями? Самый популярный противник Пашича и «стариков». Вечный полемист. «Моральный меч Сербии» — называют его некоторые горячие профессора и студенты. Меч без эфеса и ножен, голое лезвие в руке. И чего он еще добился, чего достиг?

С тех пор как он поступил в гимназию, отец вдалбливал ему: «В Сербии и с высшим образованием можно стать стражником; и с большими деньгами умирают под забором; и с разумом оказываются в дураках. Если хочешь добиться чего-то большего, берегись, сынок, чтобы этот злобный воровской мир не узнал, что ты любишь!»

И когда же, следовательно, он не ошибался?

Воробьи щебетом возвестили Вукашину о наступлении рассвета. Испуганно, суматошно, стайками налетают они и клюют серую субстанцию, что жмется к плотным, ее рукою натянутым занавесям, чтобы продлить ночь. Последний миг, чтобы хоть на минутку спастись во сне. С такой головой, в такой муке — как ему сегодня определить свою позицию? Ради чего он может и должен определить ее? Ради потомков? Ради предателей и потомков. Предатель потомков? Во имя будущего, какого и чьего? Ему необходим сон, чтобы хотя бы на несколько мгновений забыться, чтобы тьма залила мозг и погасила невыносимое жжение. Он лег на спину, вытянул вдоль тела руки, расслабился. Воробьи клевали мозг. Он пальцами заткнул уши, чтоб их не слышать. Больно и так. Сон не приходит. Все, чего коснулась эта ночь, все, что он произнес со вчерашнего вечера, и все, что осталось невысказанным, не только мучает, но и навалилось навсегда. Ничто в человеке не бывает столь грязным и гадким, как грязны и гадки некоторые произнесенные слова. Ни страх за жизнь Милены и Ивана, ни эта глухая боль, которую война внесла, всему в его жизни изменив место и значение, не походят теперь на себя.

Испугавшись собственного вздоха, он открыл глаза. Он в глубине жаркого и мягкого логова, затравленный, заваленный серостью рассвета и предметами, останками своего прежнего жилища, барского дома, когда-то бывшей их жизни.

Чемоданы, ящики, коробки, закачалось серое в сером, в хищном щебете воробьев по желобам и ореховому дереву. Эти вещи вокруг него не загорелись бы, если б он сейчас их зажег. Нет, от его слов. Груда их слов, вышептанных сегодня ночью, лежит на постели и поверх вещей. Если б он говорил громко, если б мог кричать, было бы тяжко по-иному.

Ольги давно не слышно. Лежит неподвижно, однако упрек исходит от нее. Ее разочарование наполняет комнату до потолка. Он заорал бы, если б она сбросила свой платок с глаз и взглянула на него. Он напряженно вслушивался в ее дыхание. И оно тоже не было прежним, ее, обычным. Тому, что он сейчас к ней испытывал, нет названия, и это не похоже на знакомые ему чувства.

В прихожей открывались двери, хлопали на полу шлепанцы: старики выходили мочиться. Служанки и хозяйки перекликались, готовились идти на рынок. Громыхали колодцы по соседству, стучали ведра. Откашливались курильщики.

Он закрыл глаза. Хоть бы лоскуток тьмы проскользнул мозгом. Где-то зазвучала военная труба. Играли зорю. Никогда он не слышал побудки в Нише. Часто слушал вечернюю зорю в казарме, возвращаясь с прогулки, тогда мысленно он был с Иваном. Далекий и пронзительный звук трубы отзывается во всем теле: вот Иван встает, полусонный одевается, заправляет койку, спешит умываться… В единственном письме, адресованном отцу — в остальных он обращался к матери, а ему посылал привет, — он жаловался, что приходится рано вставать. Только на это и жаловался, да и то одной фразой, мимоходом. Все прочее, писал, в порядке и интересно. Ничего не скажешь, куда как интересно в скопленской казарме. Ему, который поздно ложился, читал до рассвета, а во время каникул спал до обеда. Теперь он встает на заре. А если их в самом деле погонят на фронт?

Жена вздохнула. Наверное, о том же думает: как Ивану в эту минуту хочется спать. Если она не перестанет вздыхать, он задохнется от воспоминаний, общих для них, от боли.

Он оцепенел, сжался, удалось прикоснуться ко сну. На рассвете засыпает даже приговоренный к смерти. Но труба продолжает играть Ивану подъем. Или, может быть, призывает строиться на завтрак. Чай или какая-нибудь похлебка? «Мама, пожалуйста, не посылай мне еды. И пирожных. Мне вполне хватает того самого гнусного харча, от которого я поправился на два кило». Это он-то, брезгливый, который ничего не ел, не понюхав. Сразу после заседания он сядет в поезд и поедет в Скопле. Отвезет сыну очки. Передаст заветное письмо, написанное перед отъездом Ивана в Париж, которое не хватило духу отдать на вокзале при прощании. Там он сказал, чего ждет от сына. Каким ждет его из Парижа. Однако в последнюю минуту испугался своих собственных слов. Испугался перегрузить парня любовью и своим тщеславием. Нет, испугался открыть ему свои цели и раны. Испугался Вукашина в нем. Судьбы Ачима испугался. Теперь он вручит ему это письмо, адресованное «Ивану, однажды ночью в Париже». Пусть прочитает его в казарме. Ему он выскажет то, чего не сказал Ольге. Чего ей не может сказать. И то, чего не мог Скерличу и не может генералу Мишичу сказать. Они досыта наговорятся; он объяснит ему, почему не играл с ним и не шутил. Они подружатся. Он покажет ему, как его любит. Или он этого не знает? Смеет в этом сомневаться? Из-за того, что отец был строг и держал сына на расстоянии. Из страха за сына был он таким. Из страха любви. Да, только из страха.

Самый корень мозга горит у него. На рассвете должен заснуть даже смертник. Трубач проник в самое темя. Сверчок в стене.

В столовой растапливали печь, слышались утренние приветствия, разговоры о том, кто как спал, просили варенья и свежей воды. Возвещается начало ежедневных страданий за родину. Наверняка слышали, о чем они говорили ночью, даже шепотом. Поскорее бежать отсюда. Он быстро поднялся.

Стоял в узкой расселине между кроватью и чемоданом, задерживая дыхание: только бы она не сняла с лица свой платок.

— Здесь живет господин Вукашин Катич? — донеслось из прихожей.

Кто так рано его ищет? Он торопливо одевался. Только бы она не сняла с лица свой платок. Соседи стучали в дверь, звали.

— Иду, сейчас иду!

Одетый, он берет шляпу и трость, слышит ее вздох и шепот, остановился, но не повернулся к ней.

— Я не хотела, чтобы ты унижался. Я только пыталась спасти Ивана. С твоей помощью. Другого человека для этого у меня нет.

— Я понимаю.

— Этого мне мало.

— А если и меня нет, Ольга?

Он не смел взглянуть на нее. Шум в прихожей не позволял расслышать ее шепот. Он рывком открыл дверь и вышел в просторную прихожую, вокруг жандарма, который вчера доставил его к Пашичу, толпились беженцы в халатах и пижамах.

— Что вам угодно, унтер-офицер?

— Господин Пашич срочно приглашает вас к себе. Как можно скорее, пожалуйста.

— Я приду в обычное рабочее время. И прошу вас ничего мне не объяснять. Я знаю, что сегодня срочно и в чем мой долг.

Говор и любопытные взгляды соседей. Он ждал, пока жандарм уйдет, чтобы пойти следом. Он задыхался от запаха постелей и ночного пота; он не мог видеть эту неприбранность и распущенность мещанско-господского быта. Ему претила бесцеремонность жизни в эвакуации, которая с национального стиля бытования сорвала чешую хоть каких-то правил поведения, которые отчасти скрывали нашу подлинную природу. Теперь мы, по сути дела, обнажены, независимо от того, в мундирах ли или в постельных тряпках. Мы можем быть тем, что мы есть. Мы лишены обязанности притворяться. И для лжи у нас больше нет причин.

— Я не имею понятия о мирных переговорах. Это тыловая сплетня, господин Живанчевич. Я вам говорю: неправда, будто мы просим мира у Австрии. Что нам еще остается, как не вести бои до самой Джевджелии. Ну, госпожа, откуда мне знать, какой приказ отдал сегодня ночью воевода Путник? Кто вам сказал, что король бежал в Черногорию? И вы верите новостям, которые служанка принесла вам с базара? Пустите меня, пожалуйста!