Беззубой шутке дяди Нико вяло улыбнулись только его племянники.

— Хотите, скажу, чему я удивляюсь?

— Скажи, сынок, услади нас медовыми речами.

Эресто терпеливо слушал, сияя своей неизменной улыбкой и силясь понять, чему же все-таки хочет яйцо научить курицу.

— Я прекрасно знаю, что эта земля принадлежит вам с самого основания колхоза…

— Так чего тебе еще нужно, сынок, что ты под меня подкапываешься? Не знаешь, к чему придраться? Шныряешь тут по задворкам, в Телави зачастил. А какие у тебя там дела? Почему не можешь угомониться? Если ты болен, сынок, так и скажи. Вон, машина наготове, мигом отправлю тебя в Тбилиси, к какому хочешь профессору. А коли нет — так что ты ко мне прицепился, чего мы с тобой не поделили? Задолжал я тебе, что ли? Вернулся ты из армии — я тебя сразу к твоему любимому делу приставил, а потом и в бригадиры выдвинул. Заботился о тебе, как о родном. Ну, объясни, что за дьявол в тебя вселился, почему ты мне покоя не даешь? Недаром сказано: «Кого ты бьешь, сирота?»-«Того, кто меня вырастил». Председателем стать захотел? Не рановато ли? Не бойся — так уж мир устроен, что старики уходят, а молодые сменяют их. Потерпи немножко, поработай не за страх, а за совесть, заслужи общее уважение, а там — что ж, мы все тут, никуда не убежим. Сам народ захочет, так потребует тебя в руководители. А интриганы и смутьяны никому не нужны!

— Я прекрасно знаю, что эта земля принадлежит вам с самого основания колхоза…

— А если принадлежит — чего тебе еще нужно, сынок? Что ты в меня вцепился и никак не уймешься? Хочешь непременно докопаться до топора на свою шею? Эй, Рева-аз, поостерегись! ты еще молодой бычок, с бугаем схватишься — рога обломаешь.

— Я прекрасно знаю, что эта земля принадлежит вам с самого основания колхоза…

— Да что он, в своем уме или спятил? Еще раз: если принадлежит, так что ты ко мне прицепился? Чего ты добиваешься, дружок, никто тебя не трогает — что же ты зря изводишься? Слыхал — привязали осла к колу, выдернул он кол из земли, разок хозяина стукнул, а десять раз сам себя огрел.

— Погодите, дайте ему сказать, что он хочет. Пусть закончит, не будем прерывать. — Эресто улыбался тяжелому мраморному пресс-папье, плясавшему в руках председателя.

Пресс-папье замедлило свой танец, остановилось и замерло на столе, прикрытое сверху тяжелой рукой дяди Нико.

— Никто его и не прерывает. Пусть говорит, если есть что сказать, а не жует жвачку, словно дряхлый баран.

— Я прекрасно знаю, что эта земля принадлежит вам с самого основания колхоза. Но я хочу напомнить, что с тысяча девятьсот сорок второго года, — Реваз медленно, подчеркнуто, чуть ли не по слогам отчеканил дату, — по тысяча девятьсот сорок седьмой год, — и тут он быстро закончил, — вы работали на выборной должности председателя Напареульского сельсовета.

Присутствующие переглянулись с недоумением.

Никто не мог скрыть удивление.

— При чем тут это?

— При чем или ни при чем, сейчас станет ясно. Таким образом, в течение этих пяти лет вы не были, не считались колхозником, а превратились в служащего, работающего по найму, и государство вознаграждало ваш труд ежемесячно, выдавая вам соответствующую зарплату. А в уставе записано, что рабочие и служащие в сельских местностях имеют право пользоваться земельными участками размером не больше пятнадцати сотых гектара. Между тем вы, с семьей из двух человек, не принимающих трудового участия в жизни колхоза, имели в своем личном владении участок в пятьдесят шесть с половиной сотых гектара и пользовались им по собственному усмотрению. А ведь вы первый, как председатель сельсовета, обязанный следить за соблюдением законности, должны были сократить свой участок до положенных пятнадцати сотых гектара

Реваз смотрел в упор на ошеломленного главу села и не видел, с какими изумленными лицами слушали все это препирательство остальные участники собрания. Один только раз он мельком уловил взгляд Тедо, которому стоило большого труда скрывать обуревавшую его радость.

Все тем же спокойным, размеренным тоном Реваз продолжал:

— В тысяча девятьсот сорок седьмом году, после пяти лет работы в сельсовете Напареули, вы вернулись в колхоз Чалиспири и стали по-прежнему его председателем. При этом вы были заново приняты в члены колхоза, из которого выбыли пять лет тому назад. Как вновь принятый член колхоза вы имели право на участок в двадцать пять сотых гектара. И сейчас, независимо от того, рядовой ли вы колхозник или председатель колхоза, вы вправе иметь в личном пользовании земельный участок в двадцать пять сотых гектара.

Нико печально смотрел через открытое окно на липу, тихо шелестевшую во дворе. Он понимал, что жар основательно разворошен и теперь его золой не засыпать. Упорствовать и защищаться было бы неразумием.

— Что ж, он прав, ничего не могу возразить, — взглянув на Эресто, сказал председатель. — Ведь уже сколько лет я пользуюсь этой землей — мне и в голову не приходило, что я нарушаю закон. И тогдашний председатель колхоза ничего мне не говорил. По правде сказать, не до того было в те времена. Очень уж были трудные годы, о себе никто не помнил, не то что о земле. День от ночи не отличали, не знали, когда и спать. А после я и вовсе об этом не задумывался, не докапывался, как и что… Считал, что сколько мне полагается, столько и есть, не больше. Ну, а раз не полагается — что ж, забирайте излишки, отрезайте. Каких ребят потеряли на войне, не парни, а львы, — неужели не сумею с потерей клочка земли примириться? Да эта земля уже поглотила и глодала много таких, как я, и еще кто знает скольких сгложет!

— А у этой несчастной старухи, ты думал, земля такая беззубая, что никого сглодать не сумеет. По-твоему, надо было ей хозяина переменить, чтобы зубы поострее стали?

— Эх, сынок, раз в жизни и поп на аллилуйе споткнется! Что тут поделаешь — так у меня в памяти издавна засело, что у Сабеды земельные излишки. Не повесишь же меня за это? Конь о четырех ногах и то спотыкается. Вон она, земля, перед вами — берите, хоть в том конце, хоть в этом шатер раскидывайте!

«Лежачего не бьют», — вспомнил Реваз. Он отвел тяжелый, пронзительный взор от сидящего перед ним противника и вернулся к своему блокноту.

2

На балконе стоял человек и, перегнувшись через перила, смотрел во двор. Пожав плечами, он повернулся и без единого слова ушел в комнату. Давно уже он не видел под пантой такого людного сборища.

Махаре изумился:

— Что это дядя Гигла стал такой смирный?

— Видно, еще не собирается на боковую.

— Рано еще, какое время спать! — Эрмана подтянул спущенный носок и повернулся, осклабившись, к Шакрии: — Что, Надувной, поддали тебе жару?

— Мне поддали? Да ты видел, что я со слюнявый сделал? Попотел у меня молодчик, как от аспирина!

— Хо-хо-хо-хо! А они что с тобой сделали?

Ребята были счастливы. Всего час или полтора тому назад они кончили играть в футбол, а потом ходили на речку, чтобы смыть пот с разгоряченных тел. Волосы у них не успели еще просохнуть после купанья. Сегодня впервые играли они по всем правилам: на поле вышли две команды в полном составе.

Никому не было известно, о чем вчера вечером совещался целый час Шавлего с секретарем комитета комсомола. Но сегодня Эрмана привел своих ребят играть матч с командой Шакрии. Ах, какое огромное удовольствие получили и те и другие! Правда, «актив» проиграл со счетом восемь — десять, но Эрмана не огорчался и не терял надежды на скорый реванш: ребята каждый день на работе, устают — легко ли с отъевшимися лежебоками состязаться! Шакрия сиял от удовольствия, блаженно ухмылялся, показывая редкие зубы, и предлагал Эрмане биться об заклад: дескать, если хочешь, будем целый день камни ломать, а у вас все равно выиграем. Эрмана недоверчиво усмехался. Шота, вратарь, насупясь и напружив шею, ворчал: судья вам подсуживал, засчитал лишний мяч, а он над воротами пролетел — я прыгнул, но не достал рукой.