Саша сидел смущенный и подавленный.

— Разве я виноват, что мне такого пережить не довелось? — растерянно сказал он.

— Не обращай внимания, не в себе мужик.

— Я понимаю, но все-таки обидно, — расстраивался он.

— Вот видишь, и все же считаешь, что капитан хорош?

— Я не сказал «хорош», я сказал — «мой капитан», — вновь воодушевился Саша. — В общем и целом корабль он ведет правильно. Значит, он на месте и нельзя его трогать. Иначе не жизнь будет, а собачий дом, Толя прав. Тебе он не нравится — не подражай ему. Будь сам хорош, а на рожон не лезь, никого не исправляй насильно. Насилием не исправишь, только сломаешь или сам сломаешься. Примером можно исправить — для этого ты нужен, этим и живи. Надо жить, а не бороться.

— Я и живу.

— А ты шашкой машешь и никого, кроме себя, знать не хочешь. Остаться здесь — не только твое дело. Это для судна прежде всего необходимо, и для того же капитана. Может быть, для него даже больше всего. Не пострадает твое самолюбие, повинись перед ним, он только и ждет. Нужно серьезные шаги делать, а не кичиться собственной правотой.

Был в его словах смысл, и я готов был с ним согласиться, но не во всем.

— Не привык я, Саша, не проси. Мне через себя не перешагнуть, — сказал я. — Если я и нужен, как ты говоришь, то такой, какой есть, без приспособления.

— Все «я» да «я». Ты можешь немножко не о себе думать?

— Здравствуйте, приехали! Да мне для себя ничего не нужно.

— Плохо, если так. Но думаю, что не так. Сейчас он тебя позовет. Иди и помни, что ты не один.

— Откуда ты знаешь, что сейчас? — удивился я.

— Перед отходом, — сказал Саша, как само собой разумеющееся. — Через час, примерно, отойдем.

«Ну и что из этого?» — хотел спросить я. Но Саша потянулся к магнитофону, нажал клавишу, и голос, негромкий, искренний, запел:

— Тебе это нравится? — спросил я.

— Пусть поет, — сказал Саша, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.

— Извиниться — значит соврать. Я же не чувствую себя виноватым, — попытался я продолжить разговор. Но Саша молчал, слегка покачивая головой.

Песня заполняла каюту и вытесняла из нее насущные дела. Я еще цеплялся за них сознанием, но другая жизнь врезалась клином, и трудно было ей противостоять. Промелькнула крышка трюма, и две сцепившиеся фигуры на ней, волны заплясали под бортом и унеслись догонять зарю, солнышко закрылось моросящим небом, и город, серый, родной, ущербный без нас, распластался, как в блюдце, в свале сопок — далекая и прекрасная жизнь, в которой поровну мужчин и женщин. Мы идем, торопимся к нему навстречу, гребем через тропики, экватор и Антарктиду и наконец вступаем счастливые, душа нараспашку: «У меня много! Я даю, дарю — возьмите! Я только и жду себя отдать!» И крик этот бьется в высокие стены и замирает над городом.

Дверка в Сашином камине светилась голубым, прозрачным светом, звала куда-то. Красные деревья отражались в воде изломанными стволами, будто небо опиралось на костыли.

Дверь каюты приоткрылась, и просунулась голова Коли Заботина:

— Вот вы где, а я вас ищу!

Саша очнулся и приглушил музыку.

— Иди, тебя вызывают, — кивнул мне Коля.

— Кто вызывает? — спросил я, хотя и понял.

— Сам. Мастер, — подтвердил он.

Ну вот и все. Кончилась песенка, спета. Покатался на белом пароходе, спокойной жизнью пожил, посмотрел заморские страны. Одна радость — интегралы брать научился да алгоритм находить. «Алгоритм, — сказал Саша, — путь решения задачи». Проще не скажешь. Умный все же Саша.

— Я с тобой! — быстро поднялся он.

— Непременно. Сейчас народ соберем и двинем демонстрацию. В защиту прав Обиходова! — озлился я.

— Ничего, мне можно, я от комсомола.

— Вот-вот, привыкли, чтоб за ручку водили. Сам-то человек чего-нибудь стоит? Или ему нужно всю жизнь за спины прятаться?

— Миша, пожалуйста, только не выступай. Молчи и соглашайся. Обещаешь? — не отпускал меня Саша.

— С чем соглашаться-то, чудак человек?

— Со всем. Пусть его говорит. А ты кивай, да, мол, осознал, исправлюсь, сделаю.

— Ладно, разберусь как-нибудь, — сказал я и вышел.

Советчик выискался, трам-тарарам. Что мы тут, в поддавки играем? Пойду я дальше или нет, дела не меняет, без меня ребята пойдут.

При подходе к апартаментам Лялька мне путь загородила:

— Подожди, поговорить надо.

Но я был зол на нее из-за Толи и не остановился.

О чем тогда он говорил в каюте? Капитану грозил, нам.

Когда я вошел к капитану, он сидел за письменным столом, размерами напоминавшим бильярд, и разглядывал листок, лежащий на зеркальной полировке. Больше на столе ничего не было.

— Пришел — садись, — кивнул он мне по-свойски и сделал вид, что снова углубился в чтение.

Видно было, что хорошо человек отдохнул. Свежий загар молодил лицо, промытая бородка топорщилась воланом по низу лица, и кое-где в ней блестели крупинки соли.

«Есть у нас и что-то общее, — подумал я. — Я тоже не люблю после моря пресный душ принимать».

— Что молчишь, Обиходов? Тебе сказать нечего? — он поднял свои черные, глубокие глаза, а я увидел в них легкое недоумение, будто он ждал, что я прямо с порога ему в ноги кинусь, и вот не оправдал.

— А что говорить-то? Рапорт помполита у вас на столе, — пожал я плечами.

— Догадливый, — усмехнулся он и сказал серьезно: — Я привык отходить, чтобы за кормой было чисто. А посему пора подвести черту.

— Это Румянцев догадливый, — вспомнил я. — Он вашу привычку вычислил.

Капитан как-то странно посмотрел на меня и вдруг спросил:

— Тебе город понравился?

— Нет, не понравился.

— Я так и думал. А мне понравился.

— Я тоже так думал.

— Странно, мы, оказывается, и в отсутствии друг о друге думаем, — произнес он, улыбкой приглашая меня в сообщники.

— Действительно, странно, — сказал я. — А город-то один.

— Да нет, их много, разных городов — кто откуда смотрит. И прав тот, у кого обзор шире. Вникаешь, какая разница?

Обзор, конечно, у него шире. Но что из этого следует?

— Широта ведь не единственное измерение, — возразил я. — Есть еще глубина, высота, а есть еще и дорога.

— Экой ты строптивый! Хоть сейчас-то не спорь! — раздраженно поморщился он и сказал, скорее утверждая, чем спрашивая: — Ведь доказал тебе, что с капитаном спорить нельзя.

Его взгляд давил на меня, как пресс. Все же это был вопрос — не дождавшись ответа, он повторил:

— Ты убедился?

Положительный ответ он сам мне подсказывал. Ему он нужен, Саша точно рассчитал. А мне нужно остаться, сказал Саша. И это тоже верно, я это понимал. Тем более сейчас, когда обстановка смягчилась. Какой смысл терять обжитой пароход, репутацию себе портить, оставлять ребят? Я ведь не один, он прав, можно чем-то и поступиться. Парни ко мне повернулись, я вспомнил, как в салоне они ко мне подъезжали, развлечь старались, поддержать. Боцман-то, меня повеселить, байку рассказал. И Лялька вон как вступилась, и остальные. О них прежде всего надо думать, конечно о них. И все-таки…

— Это вы себе доказали, — сказал я.

— А тебе, значит, нет! — Он вскинул руки и с силой опустил их на стол. — Ну хорош! — разглядывал он меня, будто впервые. — Запомни, герой, раз и навсегда: мне не нужно свою правоту доказывать. Она мне сверху дана и подтверждена уставом. Никто здесь — не только какой-то электрик — никто не вправе в ней сомневаться. Ты решил, что перехитрил меня на отходе, а я тебя просто пожалел и дальше наблюдал за тобой, видел, как ты лез на амбразуру, выкладывался, петухом прыгал. Герой, да и только — грудь вперед, глаза навыкат, даже интересно было, на сколько же тебя хватит? И увидел, что не на много. Чуть прижали, и ты сдался. Думаешь, не понял, что не случайно ты с этим вином подзалетел? Я, признаться, рассчитывал на большее с таким началом. Слабоват ты еще.