Он открыл ящик стола, вытащил глянцевую пачку табака, дорогую трубку и принялся, не торопясь, ее набивать. Я наблюдал, как он старательно трамбует табак, и подумал, как же он будет прикуривать — зажигалку-то забыл достать.

Он постучал трубкой по полировке, будто привлекая внимание к тому, что он сейчас скажет, и произнес небрежно, скучающе:

— Живи, Обиходов, бог с тобой. Оставайся, работай. Ты мне не страшен.

— Я не сдался, а отступил, — сказал я.

Но он словно бы меня не слышал.

— Одного не пойму, чем я тебе так уж не по нраву? — не скрывая иронии, спросил он.

Да, такой сильный и красивый, широкой души человек. Все его любят, даже Лялька.

— Вы серьезно? — я не мог скрыть удивления.

Он помолчал, что-то взвешивая в уме, и заговорил твердо, отметая любое сомнение:

— В тебе есть достоинство, Обиходов. Но ты мал и многого не знаешь. Поэтому судить тебе меня не дано. Тебе до меня не подняться — я до тебя опускаться не стану. В рейсе я хозяин и себе и тем, кто на борту. Так было и так будет! На судне нет вольницы. Уже тем одним, что ты в рейс пошел, ты лишил себя всякой свободы. В таком состоянии и пребываешь. Забудь свои желания и подчиняйся. Иначе плавать нельзя. Насильно в рейс не тащу, но пошел — будет по-моему, любой ценой. На мне груз, ответственность и рейсовое задание. И люди на мне! — обмануть их я не имею права. Грешу? — да, но обсуждать себя не позволю, менять привычки не стану, оправдываться — не намерен. Я знаю, что делаю и ради чего: и команда, и флот будут сыты. Щепетильность здесь неуместна, не я задаю условия, я их использую. И знаю, что прав.

Все же он снизошел до меня. Голос его звучал, как на швартовке. Он вбивал фразы, будто гвозди — крепко, надежно, бесповоротно. Может, даже слишком крепко. Глаза его напряженно сверкали и смотрели куда-то за мою спину, будто там еще скрывался невидимый оппонент, которого надо убедить.

— Рустам Иванович, — произнес я, как можно спокойней, — вы все мимо говорите. Я в поддавки не умею. Я вчера только родился, дел ваших не знаю, а то, что есть — принять не могу. Извините, конечно, но все это без меня.

— Как — без тебя? — передернулся он. — Ты-то тогда зачем?

— А затем, что я есть и никуда от меня не деться, хоть и спишите.

— Ты что, пугаешь меня, Обиходов? — угрожающе приподнялся он.

— Не бойтесь, я не ходок, любыми путями не действую.

— Спасибо, успокоил, — натужно хохотнул он.

— Серьезно, я был, есть и всегда буду. Просто мы не встретились до поры до времени.

— Обиходов, ты тут сумасшедшего передо мной не разыгрывай. Хватит, старпома моего на смех подняли. Тоже без тебя не обошлось?

— Мои сообщники, — сказал я.

— Врешь, Румянцев тебе не сообщник.

— И Румянцев, и Димыч, и Охрименко. А там, глядишь, и боцман переметнется. Всех ведь не удастся списать.

Капитан усмехнулся моей наивности:

— До конца рейса, до берега, если так. Потом всех как ветром сдует. Мне команда нужна, а не дискуссионный клуб.

Он вспомнил про свою трубку, пососал ее и обежал стол взглядом — зажигалки нигде не было.

— Обиходов, чего ты добиваешься? — произнес он устало.

— Немногого, Рустам Иванович — команду для СРТ хочу набрать.

— Наивный человек! Понятно, почему от тебя шарахаются, — сказал он так, будто для него и в самом деле многое прояснилось. И словно точку ставил на нашем разговоре, негромко добавил: — К старому возврата нет.

Рука его скользнула в стол, нащупала зажигалку. Мелькнуло длинное пламя, и медовый аромат «Данхилла» растекся по каюте. Капитан пыхтел трубкой и молчал. Крупные морщины разгладились, и лицо его, потеряв волевое усилие, как-то ослабло, смазалось, распалось. Провисла кожа на щеках, набрякли подглазья, помягчели и стали вялыми губы и тяжелые скулы. Казалось, части лица перекочевали к нему от другого человека, недоброго, усталого, стареющего. Только какой-то своей, далекой и непонятной жизнью тихо и тускло светились глаза.

Кресло скрипнуло подо мной, и он очнулся.

— Иди, Обиходов, — раздраженно проговорил он, вновь обретая грозный вид. — Иди, работай, — повторил он, не скрывая неприязни. — И чтобы больше я о тебе не слышал. Разделаю, как креветку. Иди, свободен.

Он сожалел уже о своем решении, которое, видимо, не так просто ему, далось, и я понял, что мирной жизни у нас все равно не получится. Сколько бы мы ни спорили, ни объяснялись, все равно каждый будет считать себя правым. Причем правота наша — взаимоисключающая. Он, наверное, раньше меня это почувствовал, потому и не хотел брать с самого начала. Но все-таки я остался и теперь шел, вытолкнутый его напутствием: «Иди, свободен!» — и правда, себя свободным ощущал, спускаясь по широким трапам обиходной шахты, и с удивлением смотрел по сторонам: высокие подволоки, яркий дневной свет, бликами играющий на переборках, ковровая дорожка под ногами, кондишн — они-то чем провинились, что так раздражали меня прежде? И бог с ним, с дезодорантом, пусть уж лучше им пахнет. Современный дом не виноват, что где-то есть избушка. И совсем неплохо идти в таком доме на юг; не ощущая качки, пересекать экватор, встречать южные айсберги и наблюдать, как выпрыгивают киты, соприкасаясь в воздухе телами — там, куда мы идем, они играют свадьбы. Много чего можно увидеть, пересекая всю землю с севера на юг. Я рад был, что здесь остался.

Я не спеша миновал пролеты, наслаждался упавшей на меня раскрепощенностью, душевным ладом, покоем, таким желанным и недосягаемым в последние дни. Состояние соперничества, обороны, питавшее меня, неожиданно исчезло и перестало искажать зрение, дав мне возможность убедиться, что жить, оказывается, можно не только в борцовской стойке, и это совсем не означает, что выбросил полотенце.

Медленно, смакуя каждый шаг, я сокращал расстояние до машины. Дрожь палубы усиливалась, насыщенный гул поднимался снизу и заглушал бытовое движение на этажах, будто там, внизу, перегоняли с места на место бесчисленный табун лошадей, прежде чем высвободить и забрать их силы.

Штурвал в центре железной двери торчал, словно разросшийся пуп. Никуда не деться — я крутанул его, дверь охнула, с протяжным стоном отошла и открыла мне доступ внутрь.

Шум, треск, грохот, густой и плотный воздух упругой волной окатили меня. Заложило уши. Железные трапы убегали вниз, срезанные настилами решетчатых палуб. Металл в трубах, механизмах, приборах, резонирующий, разогретый — ни одной деревянной вещи на всю машину. Климатика грохотала, сотрясая пайолы, выдыхала горячий воздух — завод по производству холода не мог себя остудить. Я проезжал на поручнях один пролет за другим, и мимо мелькали заводы, работала электростанция: насосы, компрессора, испарители, двигатели, облагороженные чистой эмалью, перемалывали лошадиные силы. Внешне это выглядело так, что англичанин, попросивший показать машину, не уставал удивляться и все повторял: «Клиэ, клиэ эс рум!» — чистота его поразила, как в квартире. Такой порядок! Силы идут в дело, а отработанные газы и шлаки проходят по трубам, зашитым оцинкованной жестью, и труб не видно — один белый, глянцевый цвет. А трубы виляют, гнут за обшивкой свои коленья, изъеденные ядовитой химией, в язвах, наростах, кавернах и только в фальштрубе вылезают черные, обгорелые, высовываются к окуляру неба, дуют, коптят, посыпают искрами и смоляным крошевом небесный свод, и даже на Рыбачьем по весне вода на льду в радужных разводах.

Идет, дымит маленький кораблик, а я гляжу на него с высокого берега, любуюсь, как красиво он вписывается в пейзаж. И даже дым не мешает. Промелькнул на мгновение помост, по которому метался одинокий соперник, не зная, куда выплеснуть готовую к натиску силу. А я где-то скрылся, иду невидимый, подчиняюсь закону сохранения добра, который на время повернулся ко мне веселым лицом, и стоило бы остановиться, прикинуть, за чей счет мне так привалило, да вот недосуг, пора принимать вахту, и без того припозднился.

Димыч, мотористы обратили ко мне взоры, и я весело им телеграфировал: