— Куда едем? — спросил я, лежа на чьих-то коленях.

— В «Супер Перрис», — ответили мне. — В бывшую «Аврору».

— Что! — вскрикнул я.

— Не боись, забесплатно.

Я стал вырываться. Но тут открылась передняя дверка, и на сиденье рядом с водителем-испанцем плюхнулся помполит и скомандовал:

— Поехали!

Привезли нас к алюминиевым рифленым воротам, маленькую дверь открыли, и мы вошли. Будто склад какой-то, тюки лежат с товарами, местные тетки в халатах ходят. Прошли чуток и оказались в магазине.

У них самообслуживание. Прилавки по всему залу расставлены. Товары грудами лежат. А между рядами ходят наши, русские парни, прицениваются, щупают, выбирают. Я обрадовался, к ним подскочил:

— Кто? С какого парохода? Откуда?

Но они шибко озабочены были, мне не ответили и вроде бы отстранились, обиделись, что с неуместными вопросами лезу. Свои все рассосались по магазину. Я прошелся по рядам, посмотрел товары и сел на стульчик, ближе к выходу, группу свою ждать.

Несколько раз ко мне подходили молодые продавцы, заговаривали, спрашивали по-русски, чего хочу, сколько денег. Но я, помня наставления, мужественно молчал, и они удивлялись и, наконец, оставили меня в покое. Я сидел, томился, слушал рекламный ролик, специально для русских сделанный. Они там весело магазин свой расхваливали, не стесняясь в выражениях, а в конце восклицали: «Почему у нас так все дешево?» И сами отвечали: «А хрен его знает!» Только они не «хрен» говорили. Изредка мне на глаза попадались свои, сосредоточенные, с блестящими от пота лицами, с горящими глазами и снова пропадали в горах наваленного товара за витринами и стеллажами. Мне одиноко было, грустно, пусто как-то. Похабный ролик нервировал. Я подумал, возможно, и в самом деле я не совсем нормальный, потому что не может так быть, что все не правы и на судне и здесь, а один прав. Так уж, видно, меня изуродовали на СРТ, что от настоящей жизни я отстал, не могу к ней приспособиться и делать мне на белых пароходах нечего. На них нельзя жить единой жизнью, а нужно как бы раздваиваться, и то, что считаешь правильным — держать при себе или высказывать другу в каюте, а для общественной жизни надо вырабатывать какие-то условные нормы поведения, чтобы не мешать тому, что заведено неизвестно кем, что катится независимо от жизни и имеет свой внешний, формальный и непонятный мне смысл.

Через два часа наша группа собралась — Вася-ухман, курсант Василий и доктор старшим — и мы пошли. Парни, не остыв еще от покупного азарта, громко горланили, перебивая друг друга, рассказывали, как они успешно торговались, сколько сэкономили и что купили, а я, как отщепенец, шел рядом и молчал. В просвете домов мелькнул пляж и белые гребни прибоя, но я понял уже, что туда нам дороги нет, потому что на руках еще оставалась валюта и надо зайти на рынок и в «Совиспан». Скопища газующих машин на светофорах перегораживали нам дорогу, и от бензинового чада становилось трудно дышать. Бесконечной чередой тянулись мимо пестрые, блестящие витрины, нерусские надписи назойливо лезли в глаза. От тщетной попытки их прочесть и понять голова становилась тяжелой, тупой и бессмысленной.

Обратно мы очень торопились, чтобы не опоздать, и к порту вышли на полчаса раньше. Невдалеке уже виден был наш красивый белый пароход, а перед портом стояла древняя полуобвалившаяся стена с бойницами, ручеек ясный журчал, в тени деревьев стояли скамейки.

— Стоп! Привал! — скомандовал доктор.

Но все и так уже шли к скамейкам, доставали фотоаппараты, рассаживались. Я понял, что останавливаться здесь что-то вроде традиции.

Парни зашуровали в карманах, выгребая остатки мелочи, моя неразмененная бумажка очень их воодушевила. Больше всех обрадовался курсант Василий, зажал в кулаке деньги и побежал на спортивных ногах в ближний киоск. Вернулся он с красочной бутылкой и белыми пластиковыми стаканчиками.

— Наш пострел везде успел, — довольный, хохотнул доктор.

— А как же, на том стоим, — Василий нахально вскинул глаза и сразу же их отвел. Но самоуверенная улыбка с губ не сошла. Не нравился он мне сегодня. Что-то нечистое было в его суетной, напоказ, активности.

Густая, почти черная струя тяжело упала в стакан и стала медленно его наполнять. Горлышко бутылки слегка дрожало. Василий заметил это, рука его, закрывавшая этикетку, напряглась так, что побелели суставы.

Вася приподнял свой стакан:

— Ну, поихалы! Шоб дома не журились!

И вылил в себя, не глотая.

Доктор пил медленно, причмокивая, смакуя, перемежая глотки с затяжками сигареты. А я смотрел на курсанта и никак не мог поймать его взгляд.

— Что же ты, давай! — тянулся ко мне Василий и кивал головой. Немодная косая челка падала ему на лоб и почти закрывала глаза.

— Хочешь, чтобы я выпил? — обратился я к нему.

— Миша, не пей, если не хочешь, — обеспокоился Вася-ухман. — Отдай мне.

— Отдать, да? — спросил я, будто сомневался.

— Мне-то что, не пей, — курсант словно через силу поднял глаза. В них нахальство сочеталось с растерянностью. — Я думал так, по-товарищески…

— Ну, ну, товарищ, — сказал я. — Друг, товарищ и брат. Твое здоровье!

Вино было кисло-сладкое, вкусное. Курсант Василий выпил вслед за мной и расслабленно откинулся на спинку скамейки.

Все молчали. Вася собрал стаканчики, навинтил на бутылку пробку и сунул к себе в сумку.

— Чего замолкли-то? Студент, фотографируй, да двигать пора.

— Пошли не торопясь, — поднялся доктор.

Так в молчании мы подошли к своему борту и стали подниматься наверх.

Помполит был уже на борту. Он стоял на шкафуте, при входе в надстройку и проверял покупки. Либеральничал Василь Василич. Сумки перед ним открывали, докладывали, что купили, а он улыбался доверительно, не смотрел, только головой кивал и пропускал народ.

Курсант-Василий первый из наших проскочил, развел в стороны ручки пакета, и Василь Василич ему тоже кивнул и обласкал взглядом.

Я ничего не покупал и уже занес ногу над комингсом, но помполит меня приостановил.

— Минуточку, отойдемте сюда, — придвинулся он к переборке. У него шевельнулись ноздри, и он прерывисто вдохнул.

— Пили?

— В каком смысле? — спросил я.

— Не прикидывайтесь, Обиходов, в самом прямом: алкогольные напитки потребляли?

— А, это? — сказал я и вспомнил, как у Василия дрожали руки. Значит, все подтверждается.

— Вот именно — э т о.  Э т о  на флоте категорически запрещено. Вы что, не знаете?

— Да ладно, что вы как маленький!

Не хватало еще, чтобы он мне мораль читал.

— Нет уж, постойте, — придержал он меня за руку. — Когда других касается, вы наивны, за букву закона держитесь, а если самого… Где же ваша принципиальность?

— Что вы хотите? — спросил я.

— Признаешь?

— Признаю.

— Очень хорошо! — лицо его и в самом деле излучало радость. — Вынужден писать рапорт о нарушении правил поведения советского моряка за границей.

— Валяйте, пишите, — сказал я и про себя подумал: вот и паровоз подоспел.

Он, видимо, не рассчитывал на такой быстрый успех и ждал какого-нибудь подвоха.

— Ты отдаешь себе отчет, что…

— Полностью, — прервал я его.

— Ну, смотри!

— Да я все вижу, — сказал я и, стряхнув его руку, пошел к себе.

Кто-то дернулся в каюту и раз, и два, кому-то я понадобился. Мне — никто сейчас не был нужен. Я лежал на диване и слушал, как блаженно гудят намятые с непривычки ноги. Искусственная прохлада обнимала тело, дышалось легко и чисто. Ощущение было такое, словно после дальнего перехода добрался наконец до избушки и сбросил опостылевший рюкзак. Думать не хотелось ни о том, что произошло, ни о том, что ждет завтра. Где-то в отдаленной видимости забрезжил Рыбачий, приближенный сегодняшним днем, и мысль о нем была отрадна, как утешение за утомительные повороты дороги. Я вспоминал крутые, изрезанные скалы Муста-Тунтури, заснеженные озера, свой лыжный след, который словно нитью связывал мой путь по любимым местам и снова замыкался у избушки геологов, и прошлую зиму, когда выпал ранний большой снег. Такой ранний, что утки не успели улететь с полуострова. Вся вода покрылась корочкой льда, а сверху снегом, не оставив для них места. Они неуклюже передвигались по тундре, помогая себе расставленными крыльями. А когда в лыжню попадали, им легче становилось, и они по моей лыжне так и бегали, заметая ее, как лиса хвостом, и оставляли по краям симметричные треугольные следы. Я от лунки голову поднял, а утки, оказывается, уже на льду. Обсели меня кругом и смотрят, не убегают, словно помощи ждут. Головенки на длинных худых шеях качаются, изможденные сами, обессилевшие. Но в руки не давались. Подпустят близко — коснуться можно, — начинают вскрикивать, крыльями махать из последних сил. Я до сих пор помню их глаза. В них было смирение, покорность, безнадежность какая-то, словно они понимали, что ничего изменить нельзя, и закон, который распоряжается их жизнями, справедлив и для чего-то нужен.