Пока мы эту границу преодолели, нас изрядно покачало. Но мы без натуги проткнули ее своим острым носом, словно стежок сделали, и теперь вышли в спокойные воды и тянули за собой след, затягивали нитку. Ровное водное пространство, вокруг никого. Вверху, внизу тоже пусто — одни катим по океану. Но какие мы катим-то, что на борту делается? — завыть хочется. Братцы, совесть-то у нас есть? Никто ведь не мешает, все в наших собственных руках — райскую жизнь можно наладить! Так что же мы, не умеем мирно жить, не хотим? Сами с собой? Сами для себя? В крови у нас, что ли, это неумение. Или все проще — не будь меня, плыли бы себе спокойно и забот не знали? Но я есть, куда же мне деваться, за борт прыгнуть?

Обстановка на судне настолько накалилась, что забеспокоился и Василь Василич. Он вызвал меня к себе и говорил со мной мягко, сострадательно, будто я прихворнул малость, а он своим добрым словом пытается меня вылечить. Интересовался, что мешает моей работе, почему с командой не лажу, какие претензии к администрации.

Из его слов следовало, что стоит мне покаяться в своих грехах и попросить у капитана прощения, и меня оставят в покое.

Я попытался рассказать ему о жизни на тральщике, но от самого слова «тральщик» он сморщился, будто в каюте дурно запахло, и сказал, вспомнив о своем строительном прошлом:

— Ну что вы! Тральщик — это же нулевой цикл. А мы все-таки на этажах живем и дом наш, знаете, не из последних. Вам надо приспосабливаться к новому положению.

Он благожелательно мне пояснил, что если я буду упорствовать, то ему придется согласиться с капитаном и в интересах коллектива позаботиться о том, чтобы меня скорейшим образом нейтрализовать. Лас-Пальмас не за горами, но время подумать еще есть. Он будет ждать от меня окончательного ответа до прихода.

— Когда приход? — спросил я.

— Завтра будет собрание, значит, послезавтра приход, — сказал он так, будто от собрания зависело, придем мы или нет.

Когда объявили собраться, я вошел в салон и словно в цветник попал. Воздух благоухал ароматами. Опаленные свежим загаром, краснели лица. Мощные бицепсы, мускулистые шеи растягивали мягкий трикотаж иностранных футболок. От ярких букв, рисунков, расцветок рябило в глазах. Ниже столиков, по проходу, благородной металлической синью отсвечивала джинсовая ткань. Таким нарядным и красочным я салон не видел. Но все же это был еще не сам праздник, а как бы генеральная репетиция перед ним.

Я опустился на банку и заинтересовался историей мирового самолетостроения, которая была изображена на широкой спине передо мной. Хорошие самолетики строили, из жердочек, планок, перекрытий, уютные такие этажерки. Они на Рыбачьем на любом озере могли бы сесть, даже на Палве, в горах.

Шум примолк. Помполит стоял у киноэкрана и поджидал последних опаздывающих. Они пробегали наклонившись, словно кино уже шло, и быстро падали на свободные места.

Поначалу ничего нового я не услышал. За время нашего перехода обстановка там к лучшему не изменилась — те же люди ходят с магнитофонами, так же «Супер Перрис» заманивает, бывшая «Аврора». Но он напомнил об этом и дальше пошел. А дальше был другой вопрос, о коллективной ответственности. Толя тогда, на отходе, мне не все до конца рассказал. Те двое досмотровых, которые не обнаружили в динамике деньги и были уволены с флота, парни те инициативными оказались и подали на администрацию в суд. И суд их оправдал, потому что законных оснований для увольнения не нашел — они нанимались рыбу грузить, а не вскрывать переборки. А вот теперь, чтобы исключить такую инициативу, мы должны сами, добровольно подписаться под письмом, которое и будет законным основанием для наказания.

Я когда суть ухватил, у меня даже лоб зачесался. Ситуация очень напомнила мне предотходную, будто я снова стою перед неведомым инспектором, ловлю его мощный кулак, набиваю себе шишку.

— Кто же за это проголосует? — удивился я.

— Все проголосуют. Все сознательные члены команды, — уверенно проговорил помполит. — Мы не чужие друг другу люди, мы тут одна семья, — развивал он мысль. — Поэтому должны не только о себе заботиться, а и друг о друге. Будете ходить, присматриваться, кто что покупает, у кого сколько денег осталось и не появились ли лишние. Теперь мы все друг за друга отвечаем. Ну, а по приходу для проверки с чеками — прошу в дежурку.

— Значит, я несознательный, — признался я. — Я против.

— Так и запишем, значит, один — против.

Коля Заботин, не спеша, внес это в протокол.

— А как же «друг, товарищ и брат»? Уже отменяется? — спросил я.

— Нисколько, — любезно улыбнулся Василь Василич. — Вот и будем по-дружески, по-товарищески. Надо проще смотреть на вещи, Обиходов. В одном доме живем, из одного котла хлебаем, все по-семейному, так сказать. Поменьше демагогии.

— Чего там, ясно! — закричали парни. — Давай кино!

— Кино! Кино! «Полосатый рейс»! — загалдел народ.

Курсант Василий только и ждал команды. Свет потух, и пошли титры.

Чертыхаясь, я вышел из салона и наткнулся на помполита, он словно поджидал меня.

— Все-то, Обиходов, вам у нас не нравится, — сказал он с сочувствием. — Сдается мне, что вы не в тот поезд сели.

И он горестно вздохнул.

— Это не разговор, Василь Василич, — ответил я. — Вы что же, хотите, чтобы я из поезда выпрыгнул, если в купе грязно? Я лучше подмету.

— Смотри ты, какой чистюля, — искренне изумился он.

Когда мы пришли в этот самый Лас-Пальмас, капитан лихо пришвартовался и, словно вожжи бросив, сказал своим подчиненным:

— Вы тут командуйте. Я через пару дней буду. Загрузил подъехавшую легковушку какими-то ящиками и исчез.

Всем увольнением помполит ведал, и ему, видно, не сладко приходилось — то одного, то другого вызывал к себе по трансляции, и голос у него был такой взвинченный, что, казалось, вот-вот сорвется. В коридорах сутолока, нафранченные парни рыскают по каютам, группы свои ищут, деньги получают, пропуска — суета, от которой нигде не спрячешься, кроме своей каюты. Я закрылся, на стук не отвечаю, трансляцию вырубил. Попробовал было интегралы решать, но душа к ним что-то не лежала. В дверь толкались все реже, и я уж думал, меня оставили в покое. Но тут телефон зазвонил — помполит срочно требовал к себе, и едва я войти успел, как он на меня напустился:

— Вечно с вами проблемы!.. До каких пор… Вы последний остались! — Он хотел знать, почему я не получаю пропуск и задерживаю группу.

Я ему ответил, что при сложившихся условиях идти в увольнение не могу.

— Я ожидал, — сказал он тихо, закрыл глаза и пару раз шумно вздохнул. И сразу спокойным стал, рассудительным, начал меня уговаривать не делать этого.

— Вам-то что? — сказал я. — Не хочу и не иду. Не вахта — дело добровольное.

— Так только кажется. Все идут, а вы нет — это демонстрация.

— Да поймите вы, — принялся я объяснять, — я не могу идти, потому что не принял на себя эту вашу ответственность. Надо же быть последовательным.

— Никакой тут связи нет, — настаивал он. — Твой отказ выглядит как пренебрежение. Это вообще ЧП, такого никто не делал. Что я в рейсовом донесении укажу? Сходи, без всякой ответственности. И вообще, ты все воспринимаешь слишком в лоб. Ответственность эта чисто формальная. Проголосовали, и все. Кто теперь про нее помнит!

— Я помню.

— Вот ты один и помнишь, а остальные давно забыть успели. Твой жест все равно что голодовка. Кто же от блага своего запросто так отказывается? Ты этим протест выражаешь — вот ведь какая картина.

Я, признаться, про это не подумал и озадачился. А тут он старшего вызвал, и тот охотно подключился: сходи да сходи, ну что ты нарываешься, отношения и так на грани фола, зачем давать новый повод…

— Ладно, — говорю, — раз ты считаешь.

Но как-то тягостно у меня было на душе.

Ребята из моей группы уже на причале стояли, у разукрашенного лобастого рафика и дружно меня материли. В рафик народу набилось чуть не полкоманды, все скрюченные, сдавленные, ругаются.