Наши решили нас в кино сводить, организованно, двумя группами. Французы пошли навстречу и предложили автобусы. Но ведь тут проколоться можно запросто. У них кино всякие есть, и с порнографией, и с пропагандой. Наши правильно рассудили, чтобы впросак не попасть, дождались, когда пошел советский фильм «Освобождение», у нас его к тому же на судне не было, и повезли. Первая группа нормально сходила, без происшествий. Ну, а вторая уже опытная пошла, все ходы, выхода знала. Два наших рыбобоя сориентировались и, пока сеанс шел, умудрились выскочить втихаря, по рюмке приняли, да, наверное, не по одной. И сразу три нарушения. Во-первых, от группы отлучились, во-вторых, чейнч крутанули, хоть они и говорят, что их угостили, и, в-третьих, сухой закон нарушили. Так что плачевно наши контакты завершились. Их, конечно, в двадцать четыре часа выслали. А нас-то за что? Оттащили на рейд, и оставшийся месяц мы уже там кантовались».

Димыч встретил меня с улыбкой, про стычку с дедом рассказал и напутствовал:

— Иди, трудись спокойно.

Но спокойно не получалось. Стоило на палубе работу начать, как сразу же начинались осложнения.

Только я двигатель шпиля открыл — им сразу же питание на шпиль потребовалось, концы мотать.

— Не могу дать, — говорю, — изоляция упала.

Штурман моментально подключился:

— Поднять немедленно!

— Но, граждане дорогие, — внушаю им, — нельзя немедленно, это же не свайка. Видишь же, — говорю боцману, — твои молодцы идут с брандспойтами как в атаке. Залили двигатель. Урезонь их!

А он ворчит:

— Тебя бы кто урезонил. — Старпому по инстанции: — Не могу работать.

Тот высвистел из тоннеля старшего, а Сергеич уже не знает, как и быть.

— Ладно, — говорит мне, — в другой раз.

— Какой другой? Подпалим ведь двигатель!

— Авось обойдется.

Полчаса я все-таки выждал, а на меня уже рапорт. Рапортов этих на меня штук пять скопилось. Но это все так, вагончики, а нужен еще и паровоз.

Я уж вниз, на самое дно спустился, светильники в трюме перебираю. Здесь-то, думаю, не достанут. Ошибся. Второй штурман затеял перекладку тары.

Какая тара! Помилуй бог! До промысла еще две недели!

— Не ваша забота. Обеспечьте фронт работ! — подавай им свет.

Я в отчаянии на мачту забрался, нашел, кажется, спокойное место. Нет, и тут отыскали. Ну что ты скажешь! Такое внимание электрогруппе, будто она одна и существует на судне. По трансляции только и слышно, как вахтенного электрика вызывают.

Толя Охрименко, не привычный к такой заботе, грустный ходит, ворчит, косится. Ящик чая у него подмок в провизионке, труба пресная там сочилась. Нормальный чай, брали бы за милую душу, индийский, второй сорт. Нет, запретили торговать и весь ящик на Толю повесили. Может, и случайность, но он меня обвиняет.

Из нашей службы только Сашу Румянцева долго не могли взять на крючок, потому что нет, наверное, на судне такого человека, который бы ему не симпатизировал. Для Саши все свои, что машина, что палуба. И он всем свой. У него подпольная кличка Отрок. Саша светленький, голубоглазый и краснеет при женщинах, будто их никогда не видел. Как уж там, в своем институте, они его к делу не пристегнули? Он такой чистый, словно всегда умытый, и улыбка у него нежная, как у девушки. Я, признаться, таких ребят на флоте не встречал. Себя он совершенно не ощущает, словно дух святой. Будто у него ни тела нет, ни своих потребностей — все для других.

Народ, как раскусил, что он такой — повалил к нему валом. За пару дней выпотрошили весь запас съестного, что он на рейс принес, только кофе не смогли. Кто-то из нас еще на стоянке обмолвился, что неплохо бы кофе запастись. Саша заявил, чтобы не беспокоились, кофе он на всех возьмет. И приволок четыре килограмма. В ведро высыпали — полное. Народ прет к нему, чуть не в очередь, а он кипятит да радуется. Уют у себя создал, изречения разные по стенкам развесил, разрисовал. Журналы, книги на столике, магнитофон — прямо тебе культурный центр. И разговоры вначале все под культуру подверстывал. Но шибко-то эту тему не поддерживали, быстро сворачивали на травлю. А он не противится, смеется вместе со всеми. Помполит на него общественные дела навесил: ребята-заочники из ЗШМ с заданиями своими детскими лезут, я, грешным делом, тоже; со вторым механиком они какую-то рацуху изобретают. Когда парень спит — непонятно. Не осилит, боюсь, сорвется — столько на себя нагрузил.

Я ему говорю:

— Саша, ты что делаешь? Остынь.

А он отвечает:

— Я живу.

Была у него одна странность с прогулками. Народ — кто как гуляет, кто бегает, кто железо ворочает, помполит пешком ходит, кругами, и глубоко дышит, женщины по одному борту взад-вперед. А Саша позднее всех на палубе задерживается. Перед самой темнотой обход делаешь, а он сидит один на юте, на сизалевой бухте примостился, как йог, поджав ноги, и смотрит на море, лицом к закату. Где-то прочитал про зеленый луч и вот выходит каждый вечер его ловить. Пока к нему не подойдешь да не окликнешь, он тебя и не заметит. И пасмурно когда — сидит. Море серое, однообразное, чайки в воздухе, как подвешенные, а он радуется:

— Гляди, — говорит, — как они нас полюбили, не отпускают с самого порта. Вон у той, я заметил, черное пятнышко на груди, она ниже всех опускается. Интересно, как они нас видят? Что мы для них?

Холодно, скалы у Норвегии в снегу, а ему ничего, грудь распахнута, ветер в лицо, волосы полощутся. Скажешь ему:

— Саш, хорош балдеть, простудишься!

Он будто не слышит. Уставится на горизонт, глаза сощурит, слезу смаргивает, не отвернется. Вдруг за руку схватит:

— Кто это, Миша! Смотри, смотри, с нами параллельно идет! Необычный кто-то!

Я ничего не вижу. Что ему померещилось?

А он сердится:

— Да вон же, вон! Ну как ты не видишь? Похоже — парусник!

Разглядишь — какая-то букашка вдалеке чешет, скажешь:

— Может быть.

Он разволнуется, вскочит, к борту подбежит:

— Точно, парусник! Ну точно же. Эх, черт, жалко, что не сблизимся. Ты подумай, настоящий парусник. И ход какой — нам не уступит.

Так бывало до самой темноты и просидит.

Кто бы мог подумать, что из-за этой невинной странности Саша тоже обретет могущественного недруга.

Как-то насиделся Саша на юте, намерзся и шел в каюту. Чувствует, тепло банное, сухое гонит по коридору. Зашел в баню — пусто. Парилку открыл — никого, жаром так и пышет. Забрался он на полок, шапку натянул на уши и дрожит, согреться никак не может.

В это время проходил мимо старпом. Видит, дверь открыта — не порядок. Заглянул в парную — Саша сидит на верхотуре, в сапогах, в ватнике, смотрит на старпома круглыми глазами и зубами клацает. Старпом развернулся и бегом к доктору.

А Саша сообразил, что выглядит он в парной не совсем естественно, и быстренько в каюту убежал. Разделся, сапоги в рундук, за стол сел — книжку читает. Через пару минут старпом с доктором вваливаются.

Старпом спрашивает:

— Ты где был?

Саша смотрит на него голубыми глазами:

— Нигде. Я Трифонова читаю.

Доктор интересуется:

— Давно?

— Часа полтора, — отвечает Саша.

Доктор на обложку взглянул и пожал плечами:

— Что же вы, Геннадий Андреевич?

У старпома челюсть отвисла, молчит, не может в ситуацию врубиться. Доктор осторожно взял его за руку и повел. И тот пошел безропотно.

А через четверть часа врывается и кричит:

— Ты что меня позоришь! Признавайся, мамин сын, ты сидел?

Саша поднял на него свои ясные очи и говорит:

— Не кричите, Геннадий Андреевич, а то я опять доктора позову.

Старпом вылетел из каюты, как наскипидаренный.

А по судну уже слух пошел: старпом того… картины видит.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Переход из холода в тепло всегда непогодой сопровождается. Это естественно, встречаются две разные жизни — северная и южная, и на грани, на самой кромке они должны как-то взаимодействовать. Не захват, не вражда — никто на чужую территорию не претендует — просто вынужденное существование на границе двух сред. Все равно ведь север — севером остается, а юг — югом, никто никому претензий не предъявляет.