Передавая дела, Ярцев нет-нет да и думал о том, что придется подписывать обходной у кастелянши, и когда дело дошло до формальностей, он попросил Николая:

— Знаешь что, ты сам сходи, перепиши все на себя. Я пока вещи уложу.

Николай ушел, а он открыл рундук и стал собирать свое барахло.

Укладывая вещи в чемодан, он подумал, что вряд ли она подпишет, пока он не придет сам. И хоть он мог идти теперь к ней, не нарушая данного себе слова, эта возможность совершенно не радовала его, наоборот, отпугивала и волновала.

Он защелкнул замки полупустого чемодана. Вот ведь, в общем-то, и все имущество. С каким-то странным чувством он подержал в руке легкий чемодан. Еще несколько книг на полке и фотография мэтров, которую он отлепил и вложил в «Новый мир».

Каюта стала не его, еще не прибранная, но уже готовая для нового жильца, который освободит ему свою каюту на «Зените», такую же или немножко меньше, в которой на стене останется свежий след снятой фотографии и поредевшая книжная полка. Разумный мир разумных вещей и неразумных чувств. И все-таки что-то в ней осталось, наверное, от этих, от неразумных чувств. Переборки с хорошей слышимостью, неудачная грелка, теплый воздух от которой поднимался вверх и не смешивался с воздухом из иллюминатора, скрипучая дверь, у которой сломан фиксатор, и даже труба, которая перекатывалась в шторм где-то за подволоком и не давала заснуть — все это было его, собственное и нужное, обжитое, и, покидая свою каюту, он оставлял здесь что-то от себя.

— Серый! Алик! — крикнул он громко.

Ребята с обеих переборок ему отозвались, заскрежетали ножки отодвигаемых кресел.

— Заходите на прощание, — позвал он.

Они влетели, оба длинные, поджарые, похожие друг на друга.

— Ты что, Иваныч?

— Ты зачем это надумал? Да такого и не бывает! — заголосили они. Их славные физиономии выглядели обиженными, расстроенными.

Пока Ярцев успокаивал их, отвечая на сбивчивые вопросы, вернулся мрачный Николай.

— Она что у вас, чокнутая, кастелянша? Обложила чуть не по матушке.

— Она у нас такая, она и по матушке может, — с гордостью произнес Серый.

— Велела, чтобы ты сам пришел. Без тебя не подписывает, — сказал Николай и пристально посмотрел на Олега.

«Вот ведь вредная баба», — подумал Ярцев и почувствовал, что краснеет.

— Придется идти, — сказал он, нехотя поднимаясь, и, взяв «бегунок», вышел.

Он только сейчас почувствовал, что захмелел. Голова налилась тупой, оглупляющей тяжестью. Неверность шагов, расслабленность движений делали тело чужим, неуправляемым, будто он в шторм попал. Пытаясь собраться, Ярцев шел не торопясь, крепко сжимая пластиковые поручни, но ступеньки под ногами слегка смещались, будто он продавливал их своей тяжестью.

И снова тамбур перед санблоком, и короткий коридор прачечной, и открытая дверь, из которой шел густой теплый воздух с запахом ароматного порошка «Барф» и шум работающих машин…

Ничего не изменилось. Ничего!

Глядя на палубу, он перешагнул комингс и увидел ее ноги в стоптанных тапочках. Ярцев протянул руку с зажатым листком. Влажное, теплое кольцо обхватило его запястье и сжало, потянуло вперед.

— Дурак, — еле слышно произнесла она. — Дай сюда!

Легкий треск разрываемой бумаги, белые лепестки плавно осели у ног.

— Ты никуда не поедешь. Слышишь ты, чурбан… Ты хоть можешь поднять на меня глаза? — услышал он ее громкий голос. Он посмотрел на нее. Такой красивой он никогда ее не видел. Мягкий свет истекал из ее глаз, завораживал, гипнотизировал Ярцева.

— Иди сюда, — сказала она и, закрыв дверь на ключ, потянулась к нему. — Неужели ты ничего не понял? — прошептала она…

Утро было ясным и спокойным. Роскошный голубой айсберг вырос справа по борту. Он поднимался террасами метров на сто, пирамидально сужаясь и образуя на вершине граненый пик со свежим сколом прозрачного льда.

Даже без бинокля было видно оживление на средней террасе. Пингвины, собравшись группами, переступали красными, словно от мороза, лапками и, казалось, о чем-то судачили, поглядывая на пароходы, которые готовились расстаться. Издали в своих фрачных парах они были похожи на дипломатов, прибывших проводить почетных гостей. С верхней террасы к ним прибывало пополнение: подойдя к краю, пингвины садились на свои оттопыренные хвостики и, балансируя крыльями, скатывались вниз.

— Вира якорь!

— За кормой чисто!

И совсем не парадный ответ:

— Якорь подняли, но он грязный.

— Оставьте его в воде, пусть помоется.

Бурно вспенилась вода, и пошел, пошел «Зенит», быстро набирая ход и отваливая в сторону.

Ярцев этого не видел. Он стоял в центральном посту незнакомого судна, привыкал к щиту, а когда раздались прощальные три гудка, пожелал про себя «Блюхеру» быстрого и удачного рейса; вспомнил про Полину, про Ковалева, про деда и еще подумал о том, как причудливо, непредсказуемо возникают чувства, которые сближают или разъединяют нас.

1979 г.

СУДОВАЯ РОЛЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Какой-то малыш отвалил от причала, гуднул на прощание и не спеша потопал в море. Наш транспорт ему не ответил. Это естественно, на каждый чих не наздравствуешься. Нам тоже не отвечали, когда я на СРТ ходил. Я помахал ему рукавичкой, подождал, когда он кормой развернется — не моя ли «Пикша»? Но тральщик скрылся за танкером, стоявшим на рейде, а когда снова выплыл, названия уже не разобрать было. Меня как к родному притягивало, и я наблюдал за ним, пока битый волной корпус не слился с рейдовыми судами и кранами. На смену ему большой иностранец вывернулся с синей маркой на трубе, а следом база двугорбая пошла.

Ходят, бродят по заливу железные коробки, мачтами утыканы, разной техникой нашпигованы. И чего шастают? Зачем это надо? Если видеть только то, что перед глазами, ни за что не догадаешься. Вон танкер железяку рогатую в море выкинул, но зачем-то привязался к ней цепью. Буксир иностранцу идти не дает, тянет его на веревке к берегу. Тот сопротивляется, нехотя так разворачивается, но подчиняется насилию. Рейдовый катер, как слаломист, мчится куда-то, огибая стоящие суда. А людей нигде не видно. На берегу, как раз против нашего борта, четыре марсианина застыли, вагоны с тепловозом под собой пропускают, и один из них клюв выпустил, подцепил с нашего борта какую-то чушку и поволок на причал.

— Эй, стой! Назад! — закричал я и засвистел крановщику.

Это, между прочим, не чушка, а мотор вентилятора, я его час назад снял. В перемотку мы сдаем не его, а погружной насос, который у первого трюма лежит.

Но крановщик в своей будке сидит, как мозг марсианский, только свое знает, на меня ноль внимания.

Здесь, на транспортном рефрижераторе, расстояния не как на СРТ, пока я до мостика докричался да штурману объяснил, мотор наш уже на берегу скрылся. Новая проблема! Я здесь всего неделю, но уже понял — рогали на палубе, матросы то есть, для того и существуют, чтобы проблемы создавать. Им все равно что стропить: мотор, насос или буфетчицу Ляльку, был бы гак.

Где я теперь его искать буду? Как на палубу майнать?

— А ты варежку не разевай, — подошел ко мне довольный Вася-ухман. — Мне сказали вывирать, я и подцепил. Ваши железки мне без разницы.

— У-у-у, Вася, — взвыл я, — отойди подальше, у меня свайка в руке!

— То наша свайка! — обрадовался Вася. — Я ее с утра шукаю. Давай сюды.

Я бросил свайку и побежал к своему шефу, старшему электромеханику. Он позвонил штурману и мне сказал:

— Все. Крановщик закончил работу. Прошляпил — теперь сам с ним разбирайся.

— Так же не бывает, — сказал я. — Он же меня пошлет.

— И правильно сделает, — ответил старший и полез в рундук.

Не, ребята, я так не договаривался. На СРТ давно бы уже шум подняли и этого марсианина придавили. А здесь никому дела нет, будто мотор не наш. Старший, как страус, засунул голову в рундук, что-то делает, не слышит, не видит, только зад сухой, обтянутый джинсами, торчит. Врезать бы по нему.