— Может быть, и не для всех, — сказал Ярцев, и чувство утраты и недосказанности ожили в нем с новой силой.
— Жаль, что писем писать нельзя, — вслух подумал Ярцев.
— Радиограммы, — сказал дед, — краткость — сестра таланта.
— Был бы талант, — сказал Ярцев.
— Была бы сестра, — отозвался дед.
— Были бы радиограммы…
Ярцев пожал протянутую руку.
«Брат или нет? Какая, в сущности, разница! Разве в этом дело», — подумал он, сглатывая подступивший комок.
Ковалев переправлялся первой же клетью. Из иллюминатора Олег видел, как у себя на борту, еще в тралфлоте, Ковалев закинул в клеть толстые в ватных брюках ноги, поправил какой-то сверток за пазухой и, присев на корточки, раскинул руки по борту, ладонями обхватив края. Ярцев распахнул иллюминатор. От сильного ветра заложило уши.
БМРТ стоял с подветренной стороны, всю силу ветра транспорт брал на себя. Но все равно «Зенит» швыряло, словно пустую бочку. Корма его взлетала метра на три и когда падала вниз, из-под слипа раздавался мощный, чавкающий удар, и клочья воды словно от взрыва летели в темноту. Швартовы скрипели, тянулись и вибрировали, как струны. Выжатая вода окутывала их мелкими брызгами, словно туманом. Казалось, они раскалены от напряжения и парят.
Перекрывая свист ветра, временами раздавался резкий звук, — мокрая резина кранцев, сдавленная бортами, выскальзывала из железных тисков, и цепи лязгали по бортам. Визг лебедок, команды штурманов, мощное гудение трюмной гидравлики врывались в шум ветра, создавая странную музыку, которая тревожила, завораживала, опьяняла, которая знаменовала собой промысел.
Клеть, в которой сидел Ковалев, стронулась и рывком понеслась вверх. Взлетающая палуба слегка поддала ей снизу. Вожаковые с обоих бортов с силой натягивали страховочные концы, но клеть моталась, увлекая за собой матросов, и едва не зацепилась за оттяжку стрелы «Зенита». Над территорией транспорта клеть уже не так качало, но вдруг, перед самым приземлением, «Зениту» дало крен на противоположный борт, клеть дернуло и потащило назад. Лебедчик сильно стравил шкентель, и ее со всего маху понесло на тамбучину «Блюхера».
— Руки береги! — крикнул Олег, словно его крик мог что-то изменить.
Клеть с хрустом ударилась о тамбучину, накренившись, почти упала на палубу и замерла.
Ярцев покрылся испариной. Первым побуждением его было звонить доктору. Ребята загородили клеть, и нельзя было разглядеть, что с Ковалевым. Не отрываясь от иллюминатора, Олег схватился за телефон.
— Что с пассажиром? — спросил в мегафон штурман.
Ему не ответили. К стоящей клети подбегали матросы.
Ярцев набрал номер доктора. Никто не подходил. В этот момент парни расступились, и он увидел Ковалева, сидящего на дне клети. Ему показалось, что голова его поникла.
— Ухман[2], сообщите, что с пассажиром! — требовали с мостика.
Схватив телогрейку, Ярцев выбежал из каюты.
Снег ослепил его. Преодолевая давление ветра, он шел, наклонив голову, замедленно продвигаясь, словно в воде. Телогрейка, надетая в один рукав, парусила за спиной. Непокрытая голова немела от холода и страшной мысли.
Неожиданно он натолкнулся на чью-то фигуру. Чертыхнувшись, он поднял голову. Перед ним, живой и невредимый, улыбаясь во все лицо, стоял Коля Ковалев.
— Ну, ты… акробат… — выдохнул Олег и сдавил ему плечи.
— Однако и приемчик у вас, — прогудел ему в ухо Ковалев.
За те пару лет, что они не виделись, Николай сильно изменился. Смуглое лицо стало суше, крутые морщины резко выделяли желваки на скулах, отчего лицо казалось почти прямоугольным. В темных волосах явственно поблескивала седина.
— Эк, тебя укатало, — сказал Ярцев.
Николай стаскивал с себя пропахшую рыбой телогрейку и, заведя руку назад, скривился.
— Что, задело? — спросил Ярцев.
— Ерунда, чуть-чуть.
Николай поработал кистью, на которой средний и указательный пальцы вздулись и ногти налились чернотой.
— Посмотри, я тебе принес, — сказал он. — Ты всегда был охотник до этих дел.
Он кивнул на длинный сверток, который выложил на стол. Ярцев развернул и увидел прекрасно обработанную «пилу» — нос от пилы-рыбы.
— Отстаешь от жизни, дорогой. Это жена до разных диковинок была охотница. Ты что, не знаешь, теперь ее нет, — сказал Ярцев и, увидев испуганный взгляд Ковалева, пояснил: — Мы развелись. Ты разве не слышал?
— Что-то болтали ребята, да я не верил… Я ведь тебя предупреждал, не держи ты в доме этот хлам, — он отодвинул от себя «пилу», — не к добру это, примета верная, — сказал и заиграл желваками. Запавшие глаза его сузились, остро блеснули. Здоровой рукой он потер лоб и потянулся за сигаретами.
Ярцев достал свои запасы и принялся накрывать на стол.
— Я тут вот что надумал, — сказал Ярцев и прояснил ему вкратце свою ситуацию.
— Тогда что же мы сидим? Мне надо действовать, — поднялся Ковалев.
— Успеешь, — сказал Ярцев. — Начальство согласно. Осложнений, я думаю, не будет. Когда нам и посидеть-то, Коля. Столько времени не встречались.
— И когда теперь встретимся! Ты мне про пароход расскажи. Как у тебя дед?
— Родственник мой, почти брат.
— Ну, тогда что, тогда я спокоен.
Они опорожнили рюмки и раз, и два…
— Веришь, так спокойно я уже месяц не сидел. Промысловик — это тебе… да. Покоя нет, работы — это пожалуйста, подвахта — каждый день. А чтобы вот так посидеть — нет, на промысле этого не бывает. Готовься! А то окопался здесь на белых пароходах, в перчаточках работаешь, жизни морской не видишь. Аристократ. Хлебнешь, хлебнешь ты поначалу. Мне в первом рейсе небо с овчинку показалось. Отвык.
— Не шибко радуйся. У нас четырех матросов сократили. Подвахты я тебе и здесь гарантирую.
— Не смеши, ваши подвахты! Две недели ящики бросать в чистом трюме. На фабрику, на фабрику пойдешь. Да на живую рыбу. Ты ее живую-то только в аквариуме и видишь. Кэп у нас — маяк. Судно — передовое. Техники наворочено — весь модерн, глубоководные тралы, фиш-лупы японские. А у кэпа — голова, поэтому он маяк и светит, и идеи выдает. Значит, так: ловим мы в ЮЗА[3] анчоус. Рыбка маленькая, не сортовая, идет для зверюшек. Цена ей пять рублей за тонну, мало, а брать ее можно много, сколько хочешь. Но не берем. А что же делаем? Дед получает ЦУ сверху — изготовить сто штук крючков. Изготовили, из гвоздей. Капрон нашелся у боцмана. Теперь так: рыбу сдали базе, отходим, ложимся в дрейф и команда: «Все на палубу!», ловить тунцов — рыбка быстрая, в трал она не идет. И ловим! До пятнадцати тонн филе за сутки готовили. А цена ему уже пятьдесят рублей. Вот это современный улов! Уметь надо. А ты говоришь автоматика, электроника…
— Это какой же анчоус? — спросил Ярцев. — Селедка еще была анчоусного посола? С пряностями такая, вкусная.
— Ага, зверушки и сейчас его охотно едят. Идет прямо в зверосовхозы. От него мех, говорят, с отливом.
— Мех — это валюта, — сказал Ярцев. — Тем более если с отливом.
— Новые сорта песцов выращивают исключительно на анчоусе.
— Песцы анчоусного кормления. Жаль, что раньше не знал.
— А я так давно. Как только захожу в магазин, сразу спрашиваю: «Песец анчоусный?» Если нет, я и смотреть на него не стану.
— Ну это ты зря. Посмотреть-то можно.
— А я — нет, не стану. Такой человек!
— Вот видишь, а вы анчоус не ловите. Какого-то тунца гребете, по пятнадцать тонн.
— Это филе пятнадцать. Самого тунца — двадцать.
Так сидели они, переговаривались, пересмеивались в светлой каюте, у самой материковой Антарктиды. А на ее скалистых ледниковых берегах медленно сползали к воде ледяные горы и, подтачиваемые океанским прибоем, отрывались от суши, сотрясая пространство, распугивая дельфинов и морских львов. И когда волна докатывалась до судна, кофе в чашках начинал ползти к краю и Николай сказал: «Не наливай по полной».