Старший повернул ко мне красное от натуги лицо, словно мысль мою прочитал, и распрямился.

— На вот, иди, — и протягивает мне маленькую. — Только пробку найди, разольешь.

Я понюхал — спирт.

— А-а-а, — догадался я.

— Ага, — кивнул он. — Сам не сможешь, пусть Охрименко договорится. Он умеет. Чтобы никто не увидел.

— Смогу, — успокоил я его и посмотрел в иллюминатор.

Высоко же сидит, зараза. Как он туда забирается?

Я побежал, пока он вниз не спустился, и мужика обрадовал. Похоже, он на то и рассчитывал, ханыга. Избаловались, черти, на берегу. Моряка доят, как корову. Не то чтобы жалко — обидно, что на равных не воспринимают, будто мы каким-то шаровым делом заняты, от которого карманы сами собой пухнут. Да для меня по тому же причалу пройти, прокопченному, и то в удовольствие. Я уж не говорю про грибы-ягоды и прочие пикники-рыбалки — этот праздник на берегу редко кому из нас доступен, хоть и мечтаешь о нем целый рейс. Мечтать не вредно. Бывало, чего только в рейсе не планируешь, чем себя не тешишь и все дела кажутся такими нужными — просто не жить без них. Береговая неделя на вес золота. А к концу стоянки оглянешься — просвистела мимо будто уток стайка. Что-то делаешь, с кем-то общаешься, куда-то ходишь — да все не то. Не успеешь воздуха глотнуть берегового, а день-то, оказывается, уже последний. Мой он остался, единственный, родной, не растраченный еще. Так на него рассчитываешь, так нагружаешь из последних возможностей, словно в нем вся жизнь спрессована за четыре прошлых месяца, да и за четыре, что впереди.

Такой день и остался у меня завтра, и я уже заранее прикинул, как я им распоряжусь, чтобы потом в рейсе локти не кусать. Каких людей навещу хороших, что купить надо по списочку, в мореходку контрольные сдать, письма, книги, а если повезет, с этими хорошими людьми и за город выберусь.

Только я насос с палубы отправил, смотрю — Охрименко мой топает по трапу. Серьезный и озабоченный, в костюме «тройка», в светлом плаще нараспашку — под солидняк человек работает, всякие джинсы, фирмы ему побоку. Идет, помахивает дорогим «дипломатом», зорко глядит перед собой. Государственный человек, старпом по меньшей мере. Мы с ним с утра должны были вместе работать, но Толя — артельный по совместительству и потому слинял. Эти артельные дела дают ему возможность всю стоянку придуриваться.

Увидел меня, подошел, молча руку протянул и спросил строго, как у подчиненного:

— Все сделал? — И, не дожидаясь ответа, поощрил: — Молодец!

— Толя, друг, — сказал я, — какие перестроечные проблемы наморщили твой узкий лоб?

Толя нахмурил брови и приблизил ко мне озабоченное лицо:

— У тебя как со временем? Мне уйти надо, надолго.

— Побойся бога! Ты же прийти не успел! — удивился я. — Что, опять лавочка?

— Обстоятельства, — произнес он значительно и для убедительности покрутил в воздухе рукой.

— Иди. У меня же суточная вахта, — ответил я, не очень радуясь.

— А завтра? — снова спрашивает он.

— Что — завтра? Завтра ты меня меняешь, — насторожился я.

— В общем так, горю я, понимаешь, синим пламенем. Если ты не поможешь — я пропал. Жену в больницу положили. Надо дочку отвезти к сестре в Мончегорск, а мне на вахту.

— Ну и дела! Неужели ничего нельзя сделать!

— Дочка у меня такая маленькая, синеглазая. Жалко ее до слез, — сказал Толя, и у самого глаза влажно заблестели.

— Так кто болеет? — не понял я.

— Жена, жена. И жену тоже жалко. Но дочка… У тебя своих нет, ты не знаешь…

— Что с ней? — спросил я.

— Да разве у них, у баб, узнаешь? Какой-то приступ животный, — не очень вразумительно пояснил он.

Эх, Толя, Толя, что же ты делаешь! Прямо в поддых… И вдруг меня осенило:

— Сашу Румянцева найди. Он не откажет. Понимаешь, дел накопилось…

— Разве я не знаю! Отход — святое дело. Если бы не крайность — не просил. Не успеваю, через час автобус. А Саша, конечно, не откажет, — быстро, волнуясь, произнес он.

Эх, ягоды, грибочки. Но что же делать?

— Езжай, если так. Только старшего предупреди. Как еще он согласится? — сказал я.

— Это будь спок, — повеселел Толя. — Со старшим у меня контакт.

Да, верно, у него со всем начальством контакт.

— А насчет лавочки ты интересовался — так я ее получил. Ничего особенного, но пара шапок есть, так что, если надо…

— Заткнись, лабазная душа, — разозлился я.

— Ну-ну, ладно, я так, безотносительно. Ты мужик добрый, я сразу усек, — сказал он миролюбиво и поинтересовался: — С заведованием разобрался? Вопросы есть?

— Вопросов нет, — сам себе весело ответил он. — Тогда я пошел. Мне еще дочку пеленать надо. Ой, а время-то, время! — спохватился он.

Мы вышли вместе, и Толя зашагал к трапу, оставив меня в недоумении. Дочка, семейные дела — не вязалось это с ним. Я попробовал себе представить, как он ее пеленать будет, дочку свою. И увидел голого пупса, мраморный стол под яркой лампой и женщину в белом халате. Толя рядом не стоял. Бред какой-то.

В каюте у меня прибрано, голо, чисто, ни одной цивильной вещи нигде не лежало — все казенное, пришпиленное, не свое. Когда день береговой впереди маячил, как-то этого не ощущалось. А вот теперь выбили его метким попаданием, и таким вдруг себя обиженным, опустошенным почувствовал, будто раздели насильно и одежду спрятали. Засадил меня Толя, как в камеру. У него, конечно, трудное положение, с моим не сравнить. Умом я понимал, что мои невыполненные дела касаются только меня и так ли уж важно их выполнить, когда разговор идет, пусть не о собственной, но серьезной жизненной ситуации? Меня в принципе это занимает: насколько вообще существенны наши личные желания и насколько их надо удовлетворять? Может быть странный вопрос, но и ответ у меня получился неожиданный. Если жизнь наша осмысленна — а кто в этом сомневается? — то важнее жить, наверное, с этим смыслом. Свои желания не обязательно с ним согласуются, а иногда и противодействуют. Посему, когда я причиняю себе неудобства, я нахожу утешение в том, что все-таки поступаю правильно. Неприятно, для себя лично не полезно, но все равно: раз справедливо — значит, приближаясь к смыслу.

Но одно дело — найти объяснения, а другое — чувства с ними согласовать; не всегда это получается.

Саша Румянцев, наш третий электрик, когда я ему свои мудрые мысли изложил, со мной не согласился. «Если б ты знал, в чем он, этот смысл, тогда, может, ты и прав, — сказал он. — Я же его не знаю и считаю, что наши желания — это и есть путь постижения смысла. Ты им противишься и тем самым отдаляешься от него. Не головой его надо искать, а жить живой жизнью. Желания твои — это подсказка природы на дороге поиска. А по твоей дорожке можно в скит попасть. Будь уж тогда последователен: постись, умерщвляй плоть, надень вериги и жди откровения. Не ново это, друг Миша, и нашей всеобщей ясности противоречит».

Умный у нас Саша, недаром институт закончил. В разговоре он часто меня в тупик ставит. Правда, я думаю, разговор — это еще не все.

На меня раз без всякого поста снизошло откровение. На Рыбачьем, на последнем лове. Сидели мы как-то с приятелем на озере, гольцов ловили. У меня клевало, а у него нет. И я, радостный, возбужденный удачей своей, громко хвастался и про каждую рыбину кричал: «Ого, Володя, еще один!» В азарте вытаскивал краснобрюхих гольцов, и они шлепали вокруг меня хвостами, не успевая замерзнуть. А Володя не радовался. Кисло улыбался, суетился у своей лунки, и непонятная обида выражалась у него на лице. Я не придавал этому значения, мимоходом только подумал: «Скучный мужик, не радует его рыбалка». А так здорово вытаскивать одного за другим! Они сильные, тяжелые, леску натягивают до звона, трепет их все тело пронизывает, и ничего уже кроме них не существует. Вдруг у меня, как отрезало. Я блесню по-разному, наживку меняю, мормышки — ничего. Тут Володя мне кричит: «Ого! Есть один!» А через минуту снова: «Миша, есть!» Я нервничать начал, обидно все же, а он опять: «Попался! Гляди, какой жирный!» Что же ты, думаю, эгоист эдакий, видишь, что не клюет у меня, а радуешься. А он знай орет: «Еще один! Ты смотри!» Я вдруг представил, что его точно такие же чувства одолевают, что меня недавно, они совсем близки мне были. И понял, что хоть у меня их нет, но они все равно существуют, вспомнить их мне было нетрудно. Я почувствовал, какой восторг его переполняет. Он ловит, а мне легко, и я кричу вместе с ним: «Ну, силен!» И радуюсь, и никакой зависти. Ведь, в сущности, нет разницы, у кого клюет, у меня ли, у него. Если кто-то, скажем, на сопке сидит и локатором наши эмоции ловит, он разницы на экране не различит — положительные всплески на нем одни и те же останутся, лишь бы клевало.