«Куда меня несет-то? Внизу ведь только прачечная?»

С неудержимой силой его влекло вниз, к открытым дверям, к ее распахнутому солнечному взгляду, в котором можно утонуть, забыться или воскреснуть, погрузившись на миг в сладостный наркотический хмель.

Он остановился.

Самое страшное из всех состояний — это осознание своего бессилия. Пока можно управлять своими поступками, действиями, пока способен сам распоряжаться собой — до тех пор оно не наступило и не наступит. «Не наступит никогда» — так он решил после той последней встречи, перестав искать с ней общения.

«Я живой, — убеждал он себя. — Я могу влиять на среду, и жизнь мне подвластна. Вот она, эффективная связь, проба, которая ведет к равновесию».

Временами ему казалось, что он поборол свой недуг, он мог работать нормально и даже спать, но стоило чему-то напомнить о ней, и все начиналось сызнова. Он чувствовал себя так, будто постоянно носил в себе излишний потенциал, и если бы мог разрядиться, прикоснуться к земле… Никто, кроме него, не был властен над ситуацией, он прекрасно это понимал, но иногда думал, что если бы рядом был человек, которому можно было бы все рассказать, его бы отпустило. И тогда он вспоминал Колю Ковалева, который недалеко, где-то в этих водах ловил рыбу на «Зените». Так недалеко, что, может быть, уже видны его огни.

Он несколько дней уже не выходил на палубу, и теперь, когда дошел до тамбура и, преодолевая напор ветра, отворил двери, ему показалось, что он попал в какой-то далекий, чужой мир. Холод и темнота сковали его движения, ветер, насыщенный снегом и брызгами, валил с ног. Он подался вперед и нащупал скользкий, леденящий металл поручней. Луна, звезды, играющий блеск воды, где они, наполняющие ночь содержанием, смыслом, определенностью? Зияющая, как провал, темнота сковала землю. Только из трубы, словно из адского жерла, вырывались мелкие искры и тут же гасли.

Он стоял так минуту, вглядываясь в неразличимую чернь воды и неба, вслушиваясь в дикие всхлипы ветра, тщетно надеясь различить вдали огни.

Первобытный хаос царил в мире. Неразделенные стихии владели землей, и долог был путь до рассвета.

Ярцев рванул на себя задрайку двери и, подхлестнутый ветром, влетел в теплый, сверкающий белизной коридор.

«Среду́, среду́ надо менять», — шептал он, поднимаясь по трапам.

План действия у него созрел неожиданно. В согласии Николая он не сомневался. Труднее будет с дедом. Без убедительных оснований дед вряд ли пойдет ему навстречу. Ну что ж, основание можно придумать.

В радиорубке он застал Серого.

На своем рабочем месте Серый выглядел солидным, взрослым человеком. Узкая лента, испещренная точками, лежала перед ним на столе и шевелилась, словно клубок змей. Серый взял ее кончик, небрежным заученным движением вставил в прорезь дешифратора и нажал клавишу. Застучал телетайп, отпечатывая текст. Серый откинулся в кресле, положил свои длинные ноги на низкий столик и произнес распространенную на флоте фразу:

— Вот так, примерно, должен работать классный специалист.

— Серый, можешь меня с «Зенитом» соединить? Мне нужен старший электромеханик, — сказал Ярцев.

Серый вскочил с кресла и быстро заговорил:

— Иваныч, нам же нельзя самим. Только через капитана. Ты попроси, он даст добро. Скажи, по делу.

— Мне и надо по делу.

— Ну вот, видишь, — обрадовался Серый. — Мне не трудно, честно, но если командир узнает…

— У меня личное дело, Сережа.

— Может, подождешь? Осталось каких-то пару часов, — попросил Серый без всякой надежды.

— Мне на минуту, предупредить, чтобы он к нам перебрался. Он не знает, что я здесь. Мало ли что…

— Ну, если только на минуту, — вздохнув, произнес Серый и принялся настраивать установку.

— «Зенит», ответьте «Блюхеру», «Зенит», «Зенит», вас вызывает «Памяти Блюхера», — твердо и спокойно повторял Серый.

Олег прижался к калориферу, отогреваясь, и с недоверием подумал: «Неужели получится?»

Много раз выходил Олег на связь, даже с Ленинградом как-то разговаривал из Индийского океана, но всегда, когда он слышал в трубке знакомый голос, его не оставляло ощущение чуда. И сейчас, когда на «Зените» отозвались, Олег смотрел на Серого с почтительным уважением, будто он и впрямь был волшебник.

Еще жив в нем был холод и ощущение безжизненного хаоса, а над пустотой и холодом Антарктики, минуя темноту, непогоду и морские мили, спокойными голосами разговаривали два человека.

— Иди, это тебя, — позвал его Серый и передал в руки трубку.

Деда Ярцев нашел в ЦПУ и когда выложил ему свою программу, тот даже руками замахал:

— Идите, идите, отдыхайте. Через три часа швартовка.

— Через четыре, — сказал Ярцев, — но не в этом дело.

— А в чем дело? Вот вы мне скажите, Олег Иванович, в чем дело? Что с вами происходит? Я же вижу. И скажу откровенно, не только я. Мне в самом деле надоело чувствовать себя пацаном, когда я вру капитану, помполиту о ваших каких-то сложных семейных обстоятельствах, о вашей стахановской работе. Все, думаю, пройдет, попсихует человек и успокоится. А вы, вместо того чтобы одуматься, затеваете новую авантюру.

— Это не авантюра, Василий Кириллович.

— Тоже мне, помощничек! Вы посмотрите, на кого вы похожи! Бог знает, в чем душа держится, а туда же. И речи быть не может, идите, отдыхайте, я вам сказал, ночью поднимут на швартовку.

Дед отвернулся и зашагал по ЦПУ, показывая, что разговор окончен, но Ярцев видел, как подергиваются его худые плечи, словно он еще разговаривал сам с собой.

У мнемосхемы дед развернулся и когда шел навстречу, делал вид, что не замечает Ярцева. Глаза его смотрели в сторону отчужденно и неприветливо, Ярцев видел, что он расстроен.

Когда дед поравнялся с ним, Олег сказал:

— Я же не в круиз прошусь.

— Вот-вот, вы подумали, что вас ждет? «Зенит», — передовое судно. Капитан рвется к ордену. Вы представляете, как там работают, на рыбе, на подвахте. А потом еще прогнившие движки латать.

— Да, фабрика там… при такой эксплуатации…

— Вот именно, — обрадовался дед.

— Веселая будет жизнь, — вздохнул Олег.

— Пять месяцев так работать! Вы что, решили себя вконец угробить? — взволнованно проговорил дед.

Необычная горячность деда казалась Олегу странной.

И тут Ярцев понял: «Это он обо мне печется. Меня отпускать не хочет. Не электромеханика, а меня».

— Что-то с вами происходит…

Дед склонил голову и смотрел на него поверх очков, ожидая откровенности, но Ярцев только улыбнулся ему:

— Происходит, Василий Кириллович, вы правы.

— Не знаю, что и делать… Зарезали вы меня без ножа. Ну да ладно, раз вы так твердо, давайте пробивать вместе. Не думаю, что это будет просто.

— Спасибо, — сказал Ярцев, сдерживая желание обнять его сухие узкие плечи.

Дед поправил очки, потом снял их и, отведя от глаз, стал смотреть сквозь стекла.

«Может, спросить его про Ленинград? Хотя бы про дом, про арку с лепниной? Когда мы еще свидимся?»

Но тут замигала лампочка на мнемосхеме, загудел ревун.

Ярцев снял сигнал и сказал деду:

— Ничего страшного. Это перелив цистерны.

Дед кивнул, нацепил очки и снова пристально и напряженно посмотрел на Олега, будто ждал от него каких-то важных, последних слов.

Ярцев подошел близко и встал, касаясь его плеча. Дед не отстранился. Чтобы скрыть неловкость, Ярцев сказал:

— КЭТ теперь работает, — и нажал пробный пуск.

— Будет о вас память, — не оборачиваясь, произнес дед.

— «Память» тоже работает, — сказал Олег. — Все ячейки проверены.

Клавиши машинки ритмично и сухо отбивали параметры.

— С пожарного насоса я снял перемычки, — сказал Олег, — перед приходом не забудьте поставить.

— Хорошо, — ответил дед. — Все-таки хорошо, — повторил дед и улыбнулся тихо. — Хорошо, что встретились, хорошо, что расстаемся. Жаль, что мало поговорили. Я хотел бы, чтобы вы меня поняли и не поминали лихом. — Ярцев хотел возмутиться, но дед остановил его: — Подождите, я скажу, думаю, вы поймете меня. Я знаю, многие обвиняют меня в либерализме, а у меня ведь это очень глубоко. Наверное, грешно так говорить, но я рад, что жил тогда в Ленинграде и испытал то, что немногим дано. И теперь я знаю, что такое плохо. Сейчас многие утратили или вовсе не имеют той основы, которая должна быть в каждом движении, каждом поступке — жизнь прекрасна! И поэтому все, что происходит в мирное время — это небольшое отклонение от этой нормы. Озлобленность, ссоры, недовольства возникают оттого, что про это забыли. А я уж, коль живу, коль жить остался, хочу, чтобы об этом помнили, и стараюсь помочь тем, кто не понимает. Не для всех такой счет годится, но я знаю, что я иначе не могу.