— А мы к Степанычу, в гости, к командиру. Пошли с нами!

— Нет… пожалуй, ребята. Не могу.

Меня как током пробило! Как кипятком ошпарило! Ей стыдно было признаться!.. Стыдно за себя!.. Ей перед ними стыдно!.. За меня!.. За мою солдатскую робу… За мои сапоги, мой вид, мои сержантские лычки, моё образование. Оказывается — ей — за нас! — стыдно!!

— Умм-м!! — У меня все похолодело в груди… и оборвалось.

В висках застучали какие-то молоточки… Краски вокруг померкли… Звуки угасли… Сильно разболелась голова… Ещё и дрожь какая-то в руках и ногах появилась! Чувствую, мне нужно или идти, или я что-нибудь здесь сейчас натворю. С трудом сдвинул чугунные ноги. Иду дальше как робот… Ничего не вижу вокруг, не слышу. Иду! Ничего… мне… теперь… не нужно. Я облажался! Облажался! При всех! Она… на меня… плюнула! Плюнула!! А нечего было в своей робе… соваться! Светлана!.. Светлана, как же так? Как же?.. А что, разве ты не знал, как к солдатам девчонки относятся? Не знал, да, не знал? Знал, знал, конечно, знал! И видел! И что?.. Купился на её улыбки? На её подарки? Доволен теперь, доволен? Дурак! Дурак! Дурак, ты! Нельзя им верить… Никому нельзя верить! Никому! А я так уже было…

Кто-то камнем повисает у меня на левой руке, останавливает. Поворачиваюсь. Передо мной расширенные, в слезах, глаза Светланы.

— Паша!

— Уйди! — Зло стряхиваю её руку. Она опять повисает на руке.

— Пашенька! Прости меня!

— Уйди, от меня, я сказал! — У меня всё клокочет в груди. Я еле сдерживаюсь, чтобы не ударить её.

— Ох, прости! — Громко, в голос взвывает Светлана, хватая меня за рукав. — Прости! Я не знаю, как это получилось. Сама не знаю… Прости, Пашенька! — Рыдает.

Я иду как на протезах, тащу её за собой по улице, как гирю, чуть не волоком. Тоска, смешиваясь со злостью, яростно бурлит во мне, рвётся наружу. Вместе с тем, я захолодел, стал как каменный. Мне никто не нужен! Никто… не нужен.

— Уйди отсюда!

— Пашенька!

— Иди к своим летчикам. Иди, я сказал! Ну!.. — Рывком выдергиваю свою руку, она спотыкается, шатается… — Я тебя ненавижу! Ты поняла? Лучше уйди от меня!..

Прохожие, кто с возмущением, кто с любопытством замедляют шаг, останавливаются… Пытаются понять — в чём дело? За что солдат обидел девушку? Такую милую и хорошую. Почему она плачет?

— Эй, сержант! — передо мной возникает какой-то офицер. — В чём дело? Почему девушку обижаете?

— Не ваше дело! — обрываю его. Мне сейчас всё пофиг. Меня сейчас лучше не трогать. Не дай бог, кто меня сейчас пальцем тронет!..

— Может быть патруль позвать, а? Девушка, что он вам сделал? Что?

— Нет, нет! — рыдает она. — Это я виновата. Не трогайте его! Он не виноват! Это я!.. Я во всем виновата!

— Все равно нехорошо, товарищ сержант… Надо пожалеть девушку, чтоб не плакала. Не плачьте девушка, не плачьте…

Мне плохо. Мне очень плохо. Меня так больно ударили…

От остановившейся неподалеку милицейской машины к нам подошли два милиционера, тоже сержанты.

— В чем дело, командир? Почему девушка плачет? Обидел?

Светлана бросается мне на защиту, закрывает меня собой.

— Это я его обидела. Он ни в чем не виноват!

Они подозрительно, и вместе с тем сочувственно смотрят на меня.

— Что такое, сержант?

— Мне в часть надо. — Едва произношу…

— Ну, это запросто. Поехали. А вы девушка не плачьте, он потом простит. Подумает и простит. Точно. — И обращаясь к собравшимся зевакам, приказывает. — Всё, граждане, расходимся, расходимся! Нечего тут стоять, не цирк. Проходим все, проходим. Поехали, сержант.

— Паша! Паша! Пашенька!..

Я иду не оборачиваясь. Я… Её… Видеть… Не могу!

Боль и обида тяжелым грузом давит на плечи, гнёт голову. Впору самому разрыдаться.

— Пашенька!!

В милицейском уазике противно пахнет бензином, кожей, грязной и потной одеждой, мочёй, табаком, винным перегаром. Кого возят, тем и пахнет — мусоровозка, в общем.

— И что, так уж сильно обидела? — спрашивает один, хлопая дверцей и запуская двигатель. — Изменила, что ли?

Я молчу. И этот ещё туда же…

Громко хрипит рация.

— Знаешь, сержант, я когда срочную служил, у меня тоже случай был…

— Серёга, не доставай парня, видишь ему не до того.

— Ну, ладно, ладно. Эй, сержант, да не переживай ты так сильно за них. Бабы, они знаешь… И не такое в жизни бывает! Тебе куда, на Ленина?

— Да, — киваю головой, — на Ленина.

— Пое-ехали!

И начались черные денечки.

Первую неделю, меня каждый день, вечерами, требовали на КПП. Светлана приходила каждый день и ждала там. Сердце моё разрывалось — кто б знал! — просто на части. Я переживал! Я сильно переживал, но не мог с места сдвинуться, не мог простить ей. Конечно, не выходил к ней. Меня в голос, и по-одному, воспитывали наши ребята. «Пашка! Паша, ты пойми, дурья твоя башка, что бы она не сделала, её нужно простить, понимаешь? Обязательно простить, потому, что она… хорошая. Ты вот здесь сидишь, сейчас, спокойный такой, как истукан, а она там, одна и плачет. Да-да, плачет! Из-за тебя, между прочим, плачет. Ты понимаешь? Эй, ты не слышишь, Пашка, что тебе говорят, да? И, к тому же, понимаешь, сигареты у нас кончились все».

Помдежи по части, чуть ли не в лицах передо мной изображали, как она там ждёт и переживает, и очень хочет меня видеть. Только меня. Рвали мне сердце. Даже дирижёр, майор Софрин, и тот заметил мое «убитое» состояние и высказался:

— Женщины, товарищ Пронин, иногда могут себе позволить… понимаешь, такое-этакое выкинуть, что… — чуть подумав, кисло сморщив лицо, с глубоким сочувствием поясняет, — ну, бабы ж, Пронин, что ты хочешь! — Но заканчивает все же достойно. — Но мы, с тобой, Пронин, мужчины, и должны их… понимать и, понимаешь, прощать. Да!

Ни черта себе, — понимать! Никого я не буду прощать! И никого мне не надо! Пусть идет к своим лётчикам… пусть. Всё!

Вторую неделю я просто прятался, благо — подразделений много. У Бульки в мастерской, например. Он, молоток, советов не давал и дурацкие вопросы не задавал, не царапал мне душу. Молчал себе и сопел в тряпочку, морщил лоб и щеки, как всегда вымазанные краской.

Третью неделю — она приходила уже через день.

На четвертой неделе мы уехали на десять дней в командировку. Вот в командировке я очень сильно затосковал по ней… Очень сильно тосковал и рвался в часть. Очень хотелось узнать, приходила ли она ещё, ждёт ли. Но, вернувшись, не пошел выяснять. Что-то у меня в груди выгорело, отгорело. Хотя и болит ещё очень. Очень!..

Ребята тоже переживали за меня. Светлана нравилась многим. И они видели наши отношения и, не без основания, считали, что у нас уже всё решено, что всё в порядке: к свадьбе дело. Да и к разным подаркам её привыкли. А отвыкать от хорошего всегда очень трудно — я их понимаю! Очень еще переживали ребята, что я, дурак, лучший её подарок, на свой день рождения, модные плоские, позолоченные наручные часы «Слава», в сердцах, разбил о кирпичную стену в каптерке, а свитер Бульке подарил. Всё, что было её, я или роздал, или выбросил. Хотя, сильно переживал. Как кусочки сердце выбрасывал.

Больше она не приходила.

А я ждал…

Да, ждал.

Ждал…

56. О «птенцах», сверхсрочниках и дембелях

Третий год… Уже третий!! Скоро, скоро уже и дембель. Наш дембель. Мой дембель! Кто бы знал, какое это сладостное слово и какое ёмкое понятие — дембель. Как пропуск, как заветный ключ, как спасительное выздоровление, дороже любого лотерейного билета. Только теперь, я очень отчетливо понимаю, как много может значить это слово. Только что был как птенец в яйце, ничего не видя, не слыша, не имея права голоса. Теперь наполовину уже вылупился, пробил брешь, высунулся, вроде уже чирикаешь. Ещё чуть-чуть!.. И вот уже стряхнул лапками ненавистную скорлупу куда подальше, и летай себе, Вася, пожалуйста, сколько хочешь. Такие вот, примерно, чувства. Дембель, Свобода — близнецы и братья, по-нашему.