— Конечно нравится. Очень! Но, зачем, Свет? Мне же здесь…

— Молчи-молчи. Это ещё не всё! Вот смотри — это тебе носки…

Носки!

— …шерстяные, две пары. Два блока сигарет…

О-о! Сигареты!

— … «Ту-134» и «ВТ». Подожди-подожди, не перебивай — это еще не всё, Санечка. Ещё коробка конфет…

Конфеты… шоколадные!

— …и коньяк «Наполеон».

И коньяк!! Настоящий!.. Ух, ты!

— …Это всё тебе. И твоим друзьям, конечно. И не благодари, пожалуйста. Ладно? — мягко и нежно прикрывает ладошкой мой онемевший от удивления и растерянности рот.

Глядя на свалившиеся на меня подарки, я по-настоящему онемел. Такого богатства я не видел давно, лет… не скажу сколько. Короче, давно. Точнее, никогда. «И даже коньяк! «Наполеон». Его вкус я вообще не знаю, не пил ещё коньяки, не приходилось. Не «наш» коньяк, кстати, импортный. Бутылка необычная: красивая, фигуристая, с выступами и печатями. Да! Вот это да! Наши ребята умрут от зависти! Но ведь, это же, наверное, уйму денег стоит!..

— Свет, я… так много! Это же… Я же не см…

Светлана не даёт мне дальше лепетать, опять обнимает меня, целует в губы и после каждого поцелуя произносит:

— Тебе! тебе! тебе!.. Опять тебе, всё тебе! И не благодари. Коньяк спрячь, а то увидят.

Да, это верно. С этим у нас строго. Всовываю бутылку под брючный ремень, в штаны. Она, гадство, пузатая такая, большая, едва воткнул. Пришлось живот к спине подтянуть, но получилось, вошла. «А-а-а-а!» — вдруг неожиданно, с запозданием, взвыло у меня внутри. «Ё-пэ-рэ-сэ-тэ!..» Гляжу на себя — я же не переоделся в ту форму, в которой к встрече с ней готовился. Которая ушита и со значками! Праздничная!.. «Ааа-а!..» Я же выскочил к ней в своей обычной повседневной рабочей хэбэшке. Вот облажался! Епись, меня, дурака, ети! Нет, она не мешком на мне сидит, но все равно не та, в которой надо на свидание к девушке выходить. Вот балбес, вот стыдуха! — проклинаю себя. А она мне еще и подарки дарит. О-о-о!.. Может, не заметила? Ну конечно, она же слепая, совсем ничего не видит!.. И про тот одеколон тоже забыл! Кошмар! Вот идиот!

— Что с тобой, Пашенька? Я что-то не так сделала? Ты обиделся?

— Нет, нет, что ты! Мне в общем… — мнусь я. Мне стыдно перед ней. Она такая красивая, такая добрая ко мне, такая заботливая, внимательная. А я — мешок мешком. Ни чего не могу для нее сделать. Даже вот переодеться не догадался. Стыдно мне, вот что!

— Пашенька, я всё поняла — тебе неудобно принимать мои подарки без повода, да? Тогда пусть будет так — это тебе на день рождения! Когда у тебя день рождения?

— В этом месяце.

— В этом месяце! Вот здорово! — обрадовано восклицает. — А какого числа?

— В конце, двадцать девятого.

— Двадцать девятого! Ой, как хорошо. Почти месяц… Ой, как здорово! Вот, Пашенька, давай и будем считать, что это тебе ко дню рождения. Хорошо?

— Спасибо! А у тебя когда?

— О! У меня не скоро — почти год ждать. Но ты об этом не думай, и не переживай.

Резкий и громкий стук в дверь, одновременно с просунувшейся головой «помдежа» по полку, сверхсрочника, любопытно сверкнув глазками, прерывает нас на полуслове:

— Заканчивайте, пожалуйста, девушка. — И обращаясь ко мне, добавляет, — командир, нам тут это… наряд сдавать скоро надо.

Понятное дело замечает, что мы немного взъерошены и раскраснелись, понимающе ухмыляется и расплывается в довольной улыбке: завидует! Не плотно прикрывает за собой дверь, как напоминание, чтоб не задерживались.

Света погрустнела, засуетилась, засобиралась. Начала прибирать волосы, приводить в порядок блузку, юбку… А я расстроился. Уже всё?! Так быстро! Я же ничего не успел: ни поговорить, ни расспросить её. Эх, служба, мать её!.. С грустью собираю подарки. Подарки — это конечно здорово, это приятно, но обнимать и целовать Светлану, куда более приятнее… Это ценнее всех подарков. И вот, не дают.

Свитер пришлось одеть под гимнастерку, чтоб не светиться с гражданской одеждой. На душе стало ещё жарче, ещё теплее.

Мы ещё несколько раз успели поцеловаться, но уже под бренчание вёдер и шум начинающейся в соседней комнате жаркой приборки.

— Света, а когда?..

— Пашенька, дорогой, я ещё не знаю точно, через сколько дней я вернусь. График и погода могут всё изменить… Но ты не переживай за меня, хорошо? Только не переживай. Жди. Я сразу, как сегодня, прилечу, и к тебе. Ладно?

— Да, да. Я жду. Жду! Только ты недолго.

— Ладно. Я постараюсь. До свиданья, Пашенька мой!

— До свиданья!

— Вы всё, командир? — уже без стука, по-свойски, широко улыбаясь, утвердительным тоном спрашивает помдеж, гостеприимно пропуская в комнату молодых солдат, уборщиков.

Молодые солдаты (весенний призыв), двое, шаркая пятками сапог, с подвернутыми до локтей рукавами гимнастёрок, с ведром и мокрыми тряпками в руках, протиснулись в комнату свиданий и встали открыв рты, с любопытством и восхищением глядя на Светлану. Какая краси-ивая! Да-а-а!

Я помог донести её сумку до выхода из КПП. Долго стоял в дверях махая рукой, пока она, в своей белой блузке, и её тонкая машущая в ответ рука, не затерялись в толпе прохожих. В чужой равнодушной мне толпе.

Ушла…

За дверями КПП была совсем иная, другая от нас жизнь. Шли и прогуливались люди. Шумели листьями деревья. Двигались автомобили. И никто не знал, как мне было грустно, тревожно и, вместе с тем, прекрасно. Я люблю Светлану! Мою Светлану!

Командир батальона сорокалетний, кадровый офицер, подполковник, на оперативном армейском «уазике» поздно ночью возвращался со службы. Обычное явление. За одним исключением: предпочитал ходить пешком — и для здоровья полезно, и голова успевала отдохнуть, и можно было побыть одному, успокоиться. От ежедневной армейской сутолоки и суматохи, голова, кто этого не знает, к вечеру кругом идёт. И служба тут тебе, и учеба, и совещания, и дежурства, и боевая подготовка, и дисциплина, и хозяйственные вопросы, и, да мало-ли каких забот у командира батальона. Подполковник Онищенко, гроза лентяев и гордость командования, крепко держал в руках дисциплину и порядок во вверенном ему подразделении. Что-что, а это всем было хорошо известно, особенно его подчиненным. Был строг, дотошен, по-своему справедлив и по-отечески заботлив. Большую часть суток, поэтому, находился в полку, на работе, а не дома, не как какие-нибудь штабники там…

Сейчас, сидя боком в неудобном жестком кресле армейской машины, слегка расслабившись, одной рукой держась за скобу на передней панели машины, другую свободно откинув за водительскую спинку он, из-под козырька надвинутой на глаза фуражки меланхолично и рассеянно наблюдал за дорогой, изредка провожая взглядом женские фигуры. Окидывал их взглядом скорее автоматически, по привычке, одними глазами, не для того, чтобы уж… В общем, не так как раньше — три или четыре года назад. Наверное, старею, проскакивала иной раз мысль, но он отгонял её, находя в памяти свежие, достойные мужской гордости примеры. Нет, нет, разве только лицо немного того, подводит. Но это профессиональное — много бываю на свежем воздухе, поэтому и загорелое оно, обветренное. К тому же, мало сплю, не высыпаюсь. Да и вообще… забот разных много. Вот и отражается всё… на лице. И правильно, где же еще отражаться, не в койке же? Нет, в постели всё в порядке, — сладостно потягиваясь в скрипящем железном кресле машины, с тайной гордостью оценивает подполковник не угасающие вроде бы свои мужские способности. Эх-х-х!.. Хорошо вот так, в конце дня, потянуться, расслабиться!.. Да-а-а!

Хабаровск в субботу, город, в довольно поздний час ещё не спал. Хотя на желтых командирских часах подполковника — «Командирские», с дарственной надписью командира полка — стрелки показывали двадцать три сорок восемь, прохожих на улицах было много. Их всё больше и больше становилось при подъезде к городскому Парку культуры и отдыха. Все чаще встречались то одиночные фигуры, то пары… Тут и там толпились группы, группки, группочки… Молодёжь!..