…То ли руки устали, то ли лопата потяжелела. Кинешь – и половина назад валится. Тесно, не размахнешься как надо. Глубина уже около трех. Норма на выброс – до двух с половиной. Сергеич говорил, что проходит на выброс до трех с половиной, ну, с его сноровкой… Валится и валится сверху. Перекурить, что ли?

Выбросив лопату, Лобанов поставил кайло ручкой вниз, стал на обушок, но до устья шурфа не дотянулся и полез врасклинку, упираясь ногами и руками в стенки.

– Дай воды, – хрипло попросил Лобанов и долго пил, проливая на грудь. Потом набросил на плечи куртку, сел под дерево и закурил. Матусевич топтался рядом.

– Коля, а ты почему кайло на забое оставил? – осторожно спросил он.

– Попробую еще метра полтора взять… Сбегай в лагерь, приволоки ведро – заместо бадьи. И веревку – от второй палатки шкоты отрежь.

– Ты что, – испуганно спросил Матусевич, – четыре с половиной метра без крепления?

– Не обрушится, – устало сказал Лобанов. – Грунт устойчивый, сухой.

– Нет, я не могу, нельзя.

– Иди, не наговаривайся, что я, ребенок?! Иди, я сказал!

– Я не разрешаю!

– Я тебе покомандую! – угрожающе привстал Лобанов и, схватив Матусевича за руку, потащил к шурфу. – Как же обрушится, если я стенки с откосом проходил? Гляди!

Он подтолкнул его к устью. Матусевич шагнул и отпрянул, лицо его посерело. Шурфа не было, вместо него зияла широкая мелкая воронка, боковые вывалы уходили далеко под прямоугольник почвенно-растительного слоя.

– Мать твою налево, кайло! – воскликнул Лобанов и вдруг тоже побледнел. Представил, что было бы, окажись он в забое минуту назад…

Утром начали новый шурф. Кайло забрали в палатке горняков.

Матусевич долго ходил по покрытой ягелем поляне, все не мог решиться указать место, пока Лобанов сам не выбрал. Содрал мох, углубился на штык, и кайло тюкнулось в мерзлоту.

– Ну вот, – сказал он, – довыбирались. Идем, третью точку покажешь.

– А эта? – спросил Матусевич.

– Бери топор, руби дрова, клади пожог. Я пока следующий начну. А ты как думал!

Следующую точку выбрали севернее. Ровная площадка обрывалась небольшим уступчиком, образуя подобие структурной террасы. Озираясь по сторонам, Матусевич неуверенно сказал:

– Здесь, пожалуй, канаву надо.

– Может, шурф? – спросил Лобанов.

– Нет, канаву, – повторил Матусевич уже уверенней. – И обязательно этот уступ вскрыть.

Лобанов поплевал на руки, взялся за лопату. Чем-то ему это место понравилось, и дождь вроде перестал.

Он наметил направление, по контуру устья подрубил мох, поддел его сверху и скатил по склону, как ковровую дорожку, обнажив широкую темную полосу грунта. Сразу пошло ходко, грунт был податливый, дресвяный, зернистый какой-то. Ниже кайлилось плохо, острие не разрыхляло, а оставляло ямки, несколько раз цокало обо что-то. «Неужто и здесь лед?» – подумал Лобанов.

Он подчистил канаву по всей длине и начал копать под самым уступчиком, с силой вгоняя лопату ногой. Сделалось жарко, он сбросил брезентуху и остался в одной рубашке. Опять что-то звякнуло, штыковка скребнула по камню. Он быстро расчистил землю. Точно, камень! Какие-то желваки, ржавые, тяжелые. Попытался разбить один – крепкие, черти, вылетают из-под кайла. На рудные валуны не похожи, и все же интересно, никогда такого не видел.

Прислушался. Неподалеку тюкал топор. Лобанов выковырял желвак поменьше и пошел показать Матусевичу.

– Глянь, какая петрушка, – сказал он, – молоток надо.

Матусевич схватил желвак и бросился бежать.

Лобанов догнал его у самой канавы, вниз они спрыгнули одновременно. Молоток, оказывается, лежал подле. Матусевич сильно ударил по краю небольшой глыбы. Лобанов нагнулся за отлетевшим осколком, Матусевич вырвал осколок у него из рук и повернул к свету.

Лупа не понадобилась. Эту породу он не раз видел в геологических музеях: типичный пикрит – черный оливин, насыщенный рудой…

Матусевич много раз воображал, как это произойдет. Он не знал, где именно встретит руду: в береговом обрыве, на вершине скалы, в развалах или в выработке. Но одно было обязательно – яркий солнечный день, пальба в воздух, объятия и крики «ура».

Он никак не мог предвидеть, что вдруг ослабеют ноги и придется опуститься на бруствер канавы.

А Лобанов оттолкнул его и, сопя, яростно застучал кайлом по ржавым обохренным глыбам коренной руды.

Самоходка стояла в устье Тымеры, наехав носом на гальку. Груз быстро и весело вносили по узкому трапу с поперечными набойками и складывали у высокой рубки. Груза было немного, главным образом ящики с образцами и пробами. Большая часть снаряжения осталась на базе. В начале зимы за ним прилетят.

Рубка голубела свежей краской, сверкала медью и никелем. Рядом с этим великолепием, с этим чудом техники прожженные у костра телогрейки и робы казались Заблоцкому еще непригляднее, лица товарищей были еще землистей и небритее рядом с загорелыми, упитанными лицами команды. Но это никого не смущало.

Заблоцкий подошел к рулевому.

– Старшой, дай монетку. У наших ни у кого нет.

Рулевой с недоумением протянул ему гривенник. Заблоцкий зажал его в руке, засмеялся и поспешил на помощь Тапочкину, которого водило на крутом трапе под ящиком с пробами.

Князев скомандовал к отплытию. Самоходка медленно сползла с гальки, качнулась, стала разворачиваться. Низкий рев сирены пронесся над Тымерой. Заблоцкий стал лицом по ходу, положил монету на ноготь большого пальца и через плечо швырнул ее за борт, в быструю светлую воду. Через минуту он сидел между Тапочкиным и Матусевичем, обнимал их за плечи и подпевал:

Был прохладный солнечный день начала сентября. Звонко и печально стало в поредевшей тайге. Слетывались в косяки птицы, готовясь в дальнюю дорогу. На вершине Северного Камня уже выпал снег.

После ночевок в двухдневных маршрутах лагерь с его палаткой, нарами и спальным мешком казался Заблоцкому родным домом. Рубленая избушка на базе партии с печкой и радиоприемником была воплощением комфорта. А Туранск!

Разбежались глаза. Сколько судов у пристани, сколько движения, вон грузовик едет, вон трактор, а люди, сколько людей! До чего же приятно смотреть на незнакомые лица! О, черт, женщины! У них крепкие ноги, туго обтянутые голенищами сапог, и крутые бедра, а вон одна даже в ботиках и красивой меховой куртке… Ну, старик, старый таежный волк, пяль, пяль глаза, ты заслужил! Подойди к любой, хотя бы вон к той бойкой девчушке в пыжике, возьми ее за локоть или за плечи, поверни к себе, и пусть попробует сказать, что ты грязен и небрит!

В чайную ввалились гурьбой. Денег было мало – рублей десять на всех. Взяли три бутылки портвейна, на закуску пошли все те же консервы, остались от последнего перехода. Сдвинули столики.

– С прибытием!

– С окончанием!

– С рудой!

Семейные, отдав дань товариществу, вскоре ушли. Оставшиеся сплотились. Было хорошо, тепло, портвейн был сладким, чуть терпким, и пить его было очень приятно. В каждом жила большая гордая радость, что стодневное поле позади, дырявые палатки, дожди, комары, болота, консервы и каши-«бронебойки» – все позади. И недаром. Но об этом никто не говорил, а говорили все разом о будущем, которое начиналось за порогом чайной.

…Здорово подгадали – в банный день… в клубе сегодня «Железная маска», а завтра танцы, соображаете – танцы!. денежки получим, в раймаге, говорят, костюмы импортные есть… странно на стуле, за столом – все на пол тянет… не, законно, я, как с поля приезжаю, на кровати спать не могу, спина прогибается… а мне дома душно, и матрац всегда сползает… братцы, девчат сколько новых приехало!. на танцы с бородой не пойду… конечно, отгул положен, а как же… законно, до Красноярска вместе… нет, только самолетом, на теплоходе ресторан, я за себя не ручаюсь… жаль, что пива в Туранске нет…