Хрипло дыша, оскалив зубы, Лобанов побежал к устью. Гнилостой редел, показалась побуревшая равнина болота. Он замедлил шаги, остановился. Беспомощно повел глазами. «Куда теперь? Где искать?»

Сбоку что-то ворохнулось. Лобанов резко повернулся. Володька сидел к нему спиной, склоненная шея с длинными косицами торчала из широкого воротника. Задохнувшись от радости, Лобанов схватил его за плечи. Плечи вздрагивали. Матусевич наклонял голову и отворачивал мокрое лицо.

– Ну чего, чего там, – Лобанов неумело гладил своего дружка по спине, по плечам. – Так ты не кричал? – спросил он погодя. Матусевич, шмыгая носом, покачал головой. – Померещилось… – озадаченно пробормотал Лобанов.

Домой возвращались тайгой, далеко обходя несчастливое место. Матусевич вяло переставлял ноги, голова не держалась на тонкой шее. Все попусту, здесь совершенно закрытый район, за многие маршруты ни одного коренного. Надо ставить гравиразведку, вертикальное электрозондирование и буровые работы. Так и придется доложить… Князев недобро посмотрит на него, нахмурится.

«Это я и сам знаю. А что твои работы дали?»

Ничего, кроме крестиков.

«Я думал, ты геолог», – только и скажет Князев, и это будет страшней всего.

– Шурфы бить надо, – пробурчал сзади Лобанов. – Наскоком оно не получается.

Перед глазами Матусевича встала карта. Где, где еще маршрутить, где бить шурфы? Кругом болота непролазные, все гривки исхожены вдоль и поперек, где? Есть, правда, водораздельный участок, между тем болотом, где они были сегодня, и следующим, огромным, на всю ширину долины. Прочесать и его? Слишком далеко от вершины треугольника, но больше негде. Последняя надежда на этот клочок суши.

Водораздел был шириной в километр только по карте. Границы болота отмечались кромкой леса, но что это в действительности был за лес! Больные от избытка влаги деревья, трижды проклятый кочкарник, прелые валежины. Лишь посредине вдоль водораздельной полосы тянулась едва заметная цепочка плоских бугорков. Эту гривку и надо было прочесать.

Месяц назад Матусевич на вопрос: «Можно ли маршрутить в дождь?» – решительно ответил бы: «Нет, нельзя». Намочишь пикетажку, испортишь карту, дождь зальет скол образца, и все минералы, по которым определяется порода, станут одинаково черными и блестящими. Запрещают маршрутить в дождь и правила техники безопасности, потому что цель каждого маршрута – описать как можно больше обнажений, а лазить по мокрым обомшелым камням – в лучшем случае сломаешь ногу. Нельзя еще и потому, что есть такие профессиональные болезни, как ревматизм и радикулит, день-два походишь в мокрой одежде – и готово, а подарочки эти на всю жизнь.

Теперь все правила и понятия летели к черту. Матусевич только одного боялся – как бы не схватить лихоманку и вконец не свалиться.

Пикетажка в сумке, записывать все равно нечего, карта тоже не нужна. Ход по азимуту 95 от одного болота к другому, тридцать шагов в сторону и обратно по азимуту 275. У Лобанова компаса нет, он делает параллельные ходы, ориентируясь на своего ведущего. За полный световой день по десять-двенадцать линий на каждого.

Лагерь подтянули поближе, к устью втекающего в болото ручья. Матусевич про себя назвал его «Ручьем слез». Он краснел, вспоминая о тех минутах тяжкого разочарования, и с ужасом думал, что Лобанов когда-нибудь напомнит ему об этой непростительной для мужчины слабости.

В маршрутах они перекликались, чтобы не терять друг друга из виду, а в лагере говорить было не о чем. Молча разжигали костер, сушились, варили ужин, залезали в сырые спальники и лежали с открытыми глазами, слушая дождь. Оба думали об одном: еще день-два, и вся гривка покроется пересечениями через двадцать метров, детальность для поисков чрезмерная, упрекнуть их будет не в чем, что могли – сделали…

Продуктов оставалось дней на пять.

Камень лежал под ногами, как огрызок толстенного карандаша, – длинная шестигранная призма. За вершинами деревьев и дождевой дымкой угадывалось подножье склона. Борт долины, конец. Дальше – свалы базальтов, этот шестигранник оттуда. Стометровая толща на десятки километров бронирует сверху все породы, и только здесь, в долине, в Зоне глубинного разлома базальтовый покров рассечен и срезан.

Матусевич несколькими ударами разбил камень – не для того, чтобы поглядеть на скол, а просто так, рука соскучилась. На стук молотка пришел Лобанов, увидел призматическую отдельность.

– Тьфу! Думал, что путное колотишь!

– Да, Коля, вот такое дело, – сказал Матусевич. – Базальты. И дальше тоже.

– …твою мать, – сказал Лобанов. – Теперь хоть камень на шею.

– Если и шурфы ничего не дадут – тогда все.

– Шурфы… А горняки где?

Матусевич представил, как теперь им возвращаться после всех напутствий и надежд, после переданной с горняками хвастливой записки, что месторождение у них почти в руках. Притащат рюкзак с рудными валунами… «Все месторождение с собой унесли», – скажет Князев.

– Что молчишь, геолог? – Лобанов свирепеющим медведем высился над склоненным Матусевичем. – Чего притих?

– Горняков не надо было отпускать, – виновато промолвил Матусевич.

– Ах, не надо было! Так беги за ними! Беги, потому что и я Князеву на глаза не покажусь! Он, может, не с тебя, а с меня спросит.

Подавленный Матусевич склонился еще ниже. Нет, не геолог он, жалкий студик, которому еще учиться и учиться… Забиться бы куда-нибудь, уткнуться в подушку, натянуть на голову одеяло и проснуться через много-много дней тихим и светлым зимним утром, и чтобы никто не лез и не требовал каких-то слон…

– …государство на него деньги тратило, а он сидит как мокрая курица! Нюни развесил, мамкин сын!

Гневные слова хлестали, как оплеухи, и Матусевич вдруг почувствовал, как из самых потаенных глубин его души поднимается никогда ранее не изведанная холодная и ясная злость.

– …вставай, доходяга! Пойдем, мне шурфы задашь!

Внутри у Матусевича с тихим звоном распрямилась какая-то пружина. Он встал и, глядя прямо в дремучие глаза Лобанова, раздельно, с князевскими интонациями в голосе произнес:

– Чего раскричался? Здесь я командую! Понадобится, так и шурфы будешь бить!

Лобанов моргнул и тихонько закрыл рот. Володька ни с кем еще так не разговаривал.

Яму, в которой ворочался Лобанов, назвать шурфом можно было с большой натяжкой. Грязный, мокрый, по пояс голый, он кайлил тяжелый вязкий суглинок, подчищал лопатой и снова кайлил. Хорошо хоть грунт талый. Рубить дрова, раскладывать пожог, ждать, пока растает, – от тоски взбеситься можно, а продуктов на два дня осталось, считая дорогу.

Лобанов кайлил, не щадя себя, выкладывался весь. Яма уже метра два с половиной, а грунт все тот же – бурый суглинок со щебнем, галька, валунчики каких-то пород. Еще полметра – и хана, лопатой до края не дотянешься, надо вороток ставить, а где его тут взять? Лобанов разгибался, переводил дыхание, утирал пот с лица, отставлял кайло и брался за скользкий черенок лопаты. Когда от налипшей глины лопата становилась как кувалда, он выбрасывал ее на поверхность и хватал кайло. Матусевич очищал глину и спускал лопату обратно.

– Давай сменю, – в десятый раз предлагал он, но Лобанов не отвечал даже. Матусевич отгребал вынутый грунт подальше, чтоб не сыпался в шурф, ковырялся молотком в отвалах, разбивал валунчики – делал все машинально, чтобы чем-то занять себя. Время от времени заглядывал в яму, видел блестящую спину Лобанова и отходил со вздохом… Однажды он спросил Лобанова, почему тот с его здоровьем и силой не идет на горные работы – горняки на сдельщине имели вдвое больше, чем маршрутные рабочие. «Я свежий воздух, зелень люблю, – ответил Лобанов. – А деньжат всех не заработаешь».

Однако и ему пришлось горняком стать… Кружа вокруг шурфа, Матусевич грыз согнутый палец. Неужели эта гряда – ледниковая морена? Тогда до коренных метров тридцать, не меньше.