Раскисло кругом, хлюпало, зыбко чавкало. Грузные медленные облака волочились по вершинам деревьев, накалывались о хвою, и, казалось, только деревья не дают им опуститься наземь.

Горняки ушли на базу, Матусевич их сам отправил. Они звали с собой – чего в дождь-то делать тут! – но он не пошел. Ему казалось, что если он уйдет, то никогда сюда не вернется, а если и вернется – не найдет ни этого места, ни рудных валунов, ни коренных выходов.

Чушь, конечно, все скопления валунов отмечены на планшете, и крестиков тем больше, чем дальше они двигались на восток. След взят надежно, он понимал это, как и смехотворность своих опасений, – и все же решил остаться. Лобанов не попрекнул его, лишь удивился – на хрена мокнуть зря! – но Матусевич неожиданно для самого себя вспылил: «Можешь идти, тебя никто не держит. А я с пустыми руками не вернусь!» Лобанов тогда обиделся и весь день насупленно молчал.

Вдвоем они жили четвертые сутки. Пролежали все бока, пересказали все истории, наигрались в «морской бой» и «крестики-нолики». Матусевич показал Лобанову, как играть в «балду», но тому не понравилось.

На пятые сутки Матусевич проснулся очень рано, долго лежал с открытыми глазами, потом растолкал своего напарника.

– Коля, – попросил он, смущенно помаргивая, – понимаешь, не могу больше. Вставай, пожалуйста, позавтракаем, и я пойду, хоть квадрата два сделаю, а ты дровец заготовь, посушиться…

– Тю, – сказал Лобанов и заругался. – Ты вроде почти инженер, а считать не можешь. На пару-то мы вдвое больше наработаем!

Вышли через час. Дождь то слабел, то усиливался, но главной помехой был кустарник. Полы плащей сразу намокли, путались в ногах, цеплялись за каждый сучок, пришлось подвернуть их. Мокрые брюки липли к коленям, вода стекала в сапоги. Вначале как-то береглись, обходили кусты, отворачивались от насыщенных влагой ветвей, потом махнули рукой и пошли напролом. Сухих мест на них не осталось, спички, курево на груди – все вымокло. Матусевич боялся за компас, но нехитрый прибор не подвел, стрелка бегала, хоть стекло и запотело изнутри. А руки сделались необычно чистыми и набухли, как после стирки.

Вернулись засветло. Зуб на зуб не попадал, руки озябли – топорища не сожмешь. Кое-как завалили сухую листвягу, из второй палатки устроили навес и обняли зародыш костра. Чуть согрелись, стянули одежду, стали сушиться. Лобанов, свесив мокрый чуб, выкручивал исподнее, могучее тело его покрылось мурашками, а Матусевич кутался в телогрейку и поджимал синие исхлестанные колени.

– Спиртянского бы, – сказал Лобанов. – Граммиков по десять на каждый зуб… Ну, что на сегодня? Сколько крестиков прибавилось?

– Шесть, Коля, целых шесть!

– Вот и лады, – пробормотал Лобанов. От него парило, как от лошади.

Вечером они, сблизив головы, лежали над картой и считали крестики.

– Семьдесят четыре, – подвел итог Матусевич. – А теперь смотри. – Карандашом он обвел поле с крестиками. – Что получилось?

Лобанов, наморщив лоб, взглянул на него и неуверенно сказал:

– Что-то вроде трапеции…

– Правильно! – обрадовался Матусевич. – Смотри еще. – Он продлил боковые стороны до пересечения. – А теперь что?

– Вроде треугольника.

– Да, Коля, треугольник! – торжественно сказал Матусевич. Он сел, тонкими руками придерживая на груди спальник, глаза его светились детским восторгом.

– Ты понимаешь, – воскликнул он, – о чем это свидетельствует? Треугольник показывает рассеивание рудных валунов, а вершина треугольника – место коренного залегания руд!

– Так он же у тебя в болотину уперся.

– Коля, но ведь это приблизительно! Важно, что где-то на этом участке.

Лобанов тоже сел, с недоумением уставился на своего ведущего.

– Так какого же ты? Знаешь где, а все вокруг да около!

Матусевич счастливо засмеялся:

– До сегодняшнего дня я только догадывался. Эти шесть крестиков так удачно легли, по краю… Я этот треугольник мысленно столько раз рисовал, но получалось очень приблизительно, мало данных было.

– Не зря, выходит, мокли?

– Что ты, конечно!

Матусевичу не спалось. Вот так же он переживал накануне экзаменов, счастливая уверенность, что все будет хорошо, сменялась тревогой, он знал предмет и вместе с тем боялся, что попадется несчастливый билет. Но завтра другой экзамен, трудней и значимей.

Утром дождя не было, и они восприняли это как добрую примету. Лобанов нес на плече кайло. Матусевич шел впереди и сбивал рукояткой молотка росу с ветвей. Плащи они не надели, с собой взяли только банку консервов и несколько сухарей. Редкая малосильная тайга недобро помалкивала, пьяным разнобоем торчали наклоненные деревья. Бурелом, трухлявый колодник, высокие шаткие кочки наполовину в воде. Безнадежно унылое, гиблое царство сырости и тишины. И где-то на глубине, под темной водой, под раскисшим мхом, ниже валунных глин, намертво схваченных вековечной мерзлотой, – золотисто-бронзовая руда.

У болота разделились, условились встретиться на той стороне, в устье ручья. Лобанов поглядел, как Матусевич, вихляя щуплым телом, прыгает по кочкам, вздохнул и захлюпал в противоположную сторону. Кайло мешало ему, черенок скользил в руках, он засунул его за пояс, но тут же вытащил. Так запросто можно завалиться и проткнуть брюхо. Еще он подумал, что кайло взял зря, давно известно, что когда в маршруте без ружья, то обязательно дичь встретишь, а если с ружьем – ничего не попадется. Надо бы молоток, как обычно. А пришлось бы – он ту руду зубами бы расчистил…

Двигался Лобанов зигзагами, от болота в тайгу и обратно к болоту. Шарил глазами, тыкал кайлом во все бугорки – пусто. Не только рудных валунов, простого камня не встретил. Все, что здесь было или могло быть, – все ушло в трясину, скрылось под мхами. Он принял левее, подальше от болота, в надежде наткнуться на какую-нибудь терраску, гривку, кидался к каждому торфяному бугру, к каждому холмику.

Дождь начал накрапывать, все сильнее и чаще, сразу туманно сделалось, тайга наполнилась тихим мерным шелестом. «Ну, хана», – подумал Лобанов, и ему стало все безразлично. Загадал он: если до дождя не успеет к ручью – удачи не будет.

Он сел на пружинистую валежину и долго курил, покачиваясь и поминутно сплевывая под ноги. Торопиться некуда, ручей где-то неподалеку. Володьку порадовать нечем.

Ручей был не широк, но и не узок, илист, черен и почти недвижим. Берег под ногой прогибался – близко не подойдешь, не прыгнешь. Лобанов долго поднимался вверх, пока не нашел переправу – поваленную тонкую лиственницу. Он с опаской ступил на нее, покачал – надежно ли? – и, цепляясь за ветки, перебрался на другой берег. Выбрал место посуше и стал ждать Володьку.

Желудок подсказывал, что время обедать. Лобанов посасывал потухшую папироску и с тоской думал, что бы он сейчас съел. Хотелось ему наваристых щей с мясом, розоватого деревенского сала, а пуще всего – жареной с луком картошки и малосольных огурцов, что пахнут чесноком и укропом и хрустят на зубах…

Время шло, а Володьки не было. Лобанов подождал еще немного и пошел навстречу, срезая от ручья к болоту. Болотина размахнулась перед ним километра на три, берега таяли в редком неподвижном тумане. Он влез на бугорок, зычно крикнул, прислушался. Крик запутался в тумане, сник неподалеку. Он крикнул еще раз, долго и протяжно. Отвернул ворот куртки, наставил ухо. И вдруг откуда-то издалека, из-за спины, донеслось, а может, почудилось:

– …мо-ги-и-ите-е-е!..

– Э-э-эй! – заорал он, надрывая связки. – Держись! – и помчался, не помня себя, выставив вперед руки, спотыкаясь и скользя, прикрываясь локтями от хлестких ветвей. «…Так твою налево… полез вброд… топь… затягивает…» Перед глазами прыгало: стоячая ряска, запрокинутое посиневшее Володькино лицо, залепленный тиной рот…

Ручей разверзся у ног, как пропасть. Лобанов едва успел ухватиться рукой за березку, крутнулся вокруг ствола.

– Во-ло-о-дь!!!

Рябая от дождя черная вода медленно кружила редкие листья.