Перед обитой черным дерматином дверью он остановился. Изнутри доносились неясные голоса. Князев еще раз одернул свитер, задержал дыхание, как перед выстрелом, и рывком распахнул дверь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: НА ЗИМНИХ КВАРТИРАХ

За окном в стылой синеватой тьме октябрьского вечера мельтешили снежинки, в комнате было накурено и темно, лишь над дверью просвечивала полоска тусклого керосинового света. У окна за столом, сдвинув стулья, сидели трое. Лица были неразличимы, только смутные силуэты. Один курил в кулак, второй теребил какую-то бумажку, третий легонько клевал край стола большим ножом. Желтоватые блики играли на клинке. Люди негромко переговаривались:

– Зарежем сторожа.

– Так.

– Зарежем двух гидриков и одного старшего.

– Туда им и дорога.

– Правильно, это живые деньги.

– Надо бы и техников туда же, хотя бы двух.

– Жалко, но никуда не денешься.

Под потолком затеплился волосок лампочки, погас, опять мигнул и в полный накал осветил большую продолговатую комнату, заваленные бумагами конторские столы, стеллажи с каменным материалом и два лозунга на стене:

«Да здравствует романтика проектирования!»

«Алкоголь – враг проектирования».

Щурясь от яркого света, Князев подточил карандаш, бросил нож в ящик стола и пододвинул к себе разграфленный лист бумаги.

– Прикинем, что получится.

Когда дали свет, Арсентьев вынес керосиновую лампу на кухню, брезгливо понюхал пальцы и долго бренчал рукомойником. Вернувшись в комнату, сказал:

– Вот тебе, Дмитрий Дмитрич, первое задание: подключить контору и ряд домов – я дам список каких – к аварийке. С главным механиком я тебя, кажется, знакомил?

– Знакомил, – густым голосом ответил сидевший на диване мужчина. Он был высок, прям и до удивления худ: впалые виски, словно бы закушенные щеки, мослы коленей. Лицо его напоминало негатив – темная морщинистая кожа и совершенно седые густые крепкие волосы.

Арсентьев погрузил в противоположный угол дивана свое большое тело, подобрал ноги в теплых вязаных носках.

– Так вот, общая ситуация. Мехцех, гараж, стройцех – твои непосредственные владения – теперь в относительном порядке. Было несколько крикунов, я от них избавился. В потенциале контингент базы – наш резерв и опора: сорок процентов голосов на разведкоме, тридцать – на парткоме.

– Так мне и делать нечего…

– И тебе хватит, не волнуйся. Прочный тыл – залог успеха, но это тыл. Передовая будет на камералке. Поисковики… – Он поморщился, погладил левую сторону груди. – Прежнее руководство их разбаловало, а теперь они совсем геройствуют: одна из партий открыла, как они заявляют, месторождение, сейчас составляют проект поисковой разведки. На техсовете пришлось поддержать, иначе нельзя было, ситуация не позволяла… Завтра познакомишься со всеми. Безусловно, реальная сила, ты оценишь это в самое ближайшее время.

Гость зевнул, похлопал ладонью по рту:

– Все ясно, все понятно, о-ох! Устал я с дороги, Николай Васильевич, ты уж извини.

– Стареешь, – сказал Арсентьев. Мягко и тяжело ступая, он принес постель и вышел в другую комнату. Гость неторопливо разделся, залез под стеганое малиновое одеяло. Заглянул Арсентьев, осведомился, удобно ли.

– Удивляюсь, за шо вам полевые платят. Свет, радио, паровое отопление…

– Уборные во дворе, – усмехнулся Арсентьев, стоя в дверях. – Спокойной ночи.

– Я шо хотел спросить, – сказал гость, прикрываясь рукой от верхнего света. – На Графитовом кто сейчас командует?

– Из местных один. Исполняет обязанности пока что.

– Волокет?

– Относительно. А что, у тебя другая кандидатура есть?

– Угу, – сказал гость. – Ото я сам.

Арсентьев высоко вскинул брови, вернулся в комнату:

– С какой это стати? Какая тебя муха укусила?

Гость, по-прежнему прикрывая глаза, ответил:

– Та надоело… Устал.

Арсентьев подошел к дивану, сел в ногах на откинутый валик.

– Я не совсем понимаю. В отпуск хочешь? Наводи порядок и поезжай.

– Та нет, я не про то. Та выруби ты этот свет!

Арсентьев выключил свет, сел на прежнее место.

В соседней комнате светила настольная лампа, а здесь стал уютный полумрак.

– Не про то я, Николай. – Гость невольно понизил голос. – Ты знаешь, я про что. Было время… А теперь устал. Зубы притупились, нюх не тот. И я не тот, и ты не тот. И время то… другое.

– То, не то! – с пробуждающимся раздражением сказал Арсентьев. – Зарапортовался. Я его, понимаешь, с улицы взял, человеком сделал, а он… Короткая у тебя память, Дмитрий, – Он помолчал, вглядываясь в лицо гостя. – И что же ты хочешь, я не пойму? Расплеваться со мной?

– Упаси боже. Я против тебя никогда не пойду. Правь как правил, а мне где-нибудь то… Партийку на периферии, тыхэ жыття.

– Ерунду ты говоришь, Дима. – Арсентьев через одеяло потрепал гостя по колену. – И зубы еще острые, и нюх дай боже. Выспишься хорошо, и все пройдет. Доброй ночи!

– Я тебя как человека, как товарища прошу, – с внезапной угрюмостью сказал гость. – Неужто я тебе не все отработал?

Арсентьев еще раз потрепал гостя по колену и ушел в другую комнату. Слышно было, как он раздевается, заскрипела кровать, погас свет. Гость тоже скрипнул пружинами, вздохнул, и словно бы в ответ Арсентьев миролюбиво сказал из темноты:

– Наводи пока что всюду полный порядок. А там видно будет…

В камералке Князев сидел у окна и занимал это место не только по праву начальника – удобней было работать с микроскопом. Слева от него стоял чертежный стол Афониной. Она окончила текстильный техникум, но в Туранске не было легкой промышленности, и Афонина летом маршрутила с мужем, а зимой исполняла черновые планы и была на подхвате. Малого росточка, она чертила стоя, навалившись животом на доску и высоко открывая сзади ноги. Иногда она чересчур увлекалась работой, и тогда сидевший у нее за спиной молодой неженатый инженер Игорь Фишман ерзал и выходил курить, а Афонин начинал покашливать и наконец громким шепотом звал: «Татьяна!» Таня из-за плеча косила на мужа круглым карим глазом и одергивала платье. Впрочем, такое происходило только осенью и весной. Зима диктовала непреходящую моду на лыжные брюки.

У двери боком к окну сидели в затылок друг другу Высотин и Сонюшкин – старший техник с крепким, стриженным под «бокс» затылком, подмороженным рыхлым носом и плутоватыми глазами цвета болотной ряски. Он и Фишман летом работали в отряде Афонина.

Шесть столов, шесть человек, камеральная группа. Они же – проектанты.

Застряв на середине фразы, Князев смотрел в окно на белую улицу с зародышами сугробов. Рассвело недавно, сумрачно было и тихо, шел снег. Четвертые сутки ровно и заботливо присыпал он крыши черных приземистых изб, замерзшие воды, болота, уснувших комаров, прятал под собой неприметные таежные тропы, пепелища костров, полузавалившиеся шурфы, сыпал и сыпал, словно отбирал у людей право на отвоеванные летом крохи, – честный зимний снег, лежать которому до конца мая.

Приятно было наблюдать этот нескончаемый снегопад, как приятно глядеть на живой огонь, на бег волн, на дождь, когда сам под крышей и в тепле. Лета, казалось, и не было. От него остались только воспоминания – то отрывистые и туманные, то пронзительно яркие.

Князев оторвал взгляд от окна. Сотрудники прилежно трудились, лишь Сонюшкин уставился в стену перед собой и сосредоточенно ковырял в носу.