— Надо скорее покупать муку, крупу и все прочее. Оставь мне все деньги, какие у нас есть, а я куплю продукты. За один раз мне все не унести. Думаю, придется сбегать раза три или четыре. Где хранить, я уже обдумала — лучше всего в шкафу, на нижних полках, вместо обуви. А ботинки могут постоять у камина. Кто знает, пригодятся ли они нам теперь.
Мама смотрела с большим изумлением то на меня, то на выставленные у камина ботинки.
— А почему они нам не пригодятся?
— К весне уже война будет в самом разгаре. Может, убьют уже нас всех.
— Как? Почему убьют?
— Ты сама говорила, что сейчас анлардская армия слабее аркайнской. Помнишь, мы как‑то с тобой обсуждали, что…
— Да, но причем тут мука и обувь?
— Дорожает все. Утром я пришла в лавку, и вот…
Я рассказала маме о том, что было утром.
— Видишь, надо скорее запасаться, иначе…
Мама все выслушала и строго — настрого велела мне больше не слушать сплетни. И немедленно убрать обувь в шкаф.
Но через два дня она сама ее достала… Цена на продукты поднималась каждый день. Через три недели после того разговора с Тиллимной крупы и соль стали дороже почти вдвое. И, наконец, случилось то, что сделало прежнюю жизнь невозвратной — на площади около городской ратуши открыли вербовочный пункт. Война была объявлена официально.
После школы мы (я и Гиласса) всегда теперь шли той дорогой, которая вела мимо ратуши, и смотрели на новобранцев. Однажды я увидела там Гильферда, эльфа из соседнего дома. Он тоже завербовался в армию, хотя всего лишь в прошлом году окончил школу. Гильферд помахал мне рукой и улыбнулся. Ему очень шла военная форма. Я тоже помахала ему рукой. Неожиданно Гильферд отошел от тех, с кем он говорил, шагнул куда‑то в снег. Нагнулся и поднял что‑то, а затем подошел ко мне. И дал синий цветок, крокус, едва — едва выглянувший из‑под снега, нераспустившийся.
— Спасибо, Гилфри, желаю тебе удачи, — поблагодарила я его. Крокус поставила дома на окно, в стакан. Я плохо себе представляла, что такое война, на которую уходит Гильферд. Мне это казалось похожим на военный парад. Войска маршируют, длинные колонны, одна за другой. Уходят все дальше и дальше…
Война еще не подошла к нашему городу, но изменения были явные. Цены выросли, а на улицах стало не так людно. На площади редко теперь гуляли влюбленные — молодых людей почти всех забрали в армию. Но все же до поры до времени не так уж эта жизнь отличалась от прежней. Однако в конце первого месяца весны все стало меняться, и так быстро, что мы не успевали понять, что происходит. Когда объявили войну, в нашем городе открыли лазарет. Но раненых там не было. А потом неожиданно все началось. Сначала привезли человек десять, на другой день — больше двадцати.
Мама приходила с работы усталая и огорченная — она не говорила ничего, но я видела… Однажды утром я поняла в чем дело: мама заварила чай и не поставила сахарницу на стол, такое у нас бывало только в трудные времена. Но ведь сейчас у мамы есть работа? Не то, чтобы жалко сахара, просто странно. Мама вздохнула и сказала, что сахар будем класть теперь только в кашу, чтобы экономить — он теперь сильно подорожал, а платить ей на ее работе станут меньше, потому что посетителей в их ресторанчике тоже стало намного меньше.
И, наконец, в один из дней появились беженцы… Я делала уроки и посматривала в окно время от времени, просто так, не то, чтобы увидеть что‑то любопытное. А тут на площади появились какие‑то люди, с тюками, сумками, мешками, кто‑то приехал на повозках — и повозки остановились посреди площади, а кто‑то, видимо, шел рядом. Я надела плащ и побежала на Корабельную площадь.
Я стояла около памятника Корабельщику и слушала рассказы беженцев. Кто‑то развел костер на камнях площади, кипятил воду. Искры и пар взлетали вверх, к днищу корабля, а корабль словно летел от нас к звездам, подальше от земных бед и забот. Беженцам принесли еду, что‑то из одежды. Для маленьких детей — пеленки и одеяльца. Было шумно, как на торговой площади утром в выходной, только тут шум совсем не веселый… Говорили, спорили, плакали… Я подумала, что надо и мне что‑то принести для них из дома. Тут вдруг почувствовала, что мне крепко сжали плечо. Мама тихо сказала на ухо:
— Растанна, идем быстрее домой.
Мама держала меня за руку так сильно, что стало больно. Наверно, она боялась, что я потеряюсь. Кругом была толпа, военные перемешались с беженцами и местными жителями. Всюду слышались вопросы, любопытствующие или испуганные разговоры…
— Что ж так светло‑то? — спросил кто‑то из толпы. — Вон небо все красное.
— Где?
— Да вон там, там…
— Это что, утро уже?
— Это пожар!
Небо с одной стороны стало зловеще — оранжевым, как будто солнце и не заходило. Зарево колыхалось, то слегка затухая, то поднимаясь выше и расходясь на полнеба с южной стороны города.
— Деревни горят… — определил один из беженцев, высокий старик в потертых, растоптанных башмаках.
Кто‑то громко заплакал…
Дома мама кинула плащ на спинку стула, потом сняла покрывала с наших кроватей и расстелила их на полу. Мне стало страшно, сердце заколотилось сильно и тревожно, как на площади, когда я слушала рассказы беженцев.
— Сейчас начнем собирать вещи. Возьмем то, что сможем унести, — сказала мама, открыв шкаф и быстро вытаскивая стопки белья, юбки, платья и кофты.
До этой минуты я отчего‑то не думала, что же будет именно с нами, со мной и с мамой, когда аркайнцы захватят наш городок. Я боялась лишь пушечных снарядов. Но сейчас надвинулось что‑то огромное, страшное, неопределенное… Я растерялась. Мама, не глядя на меня, быстро отбирала, складывала вещи, кое — какие продукты, завернула в платок деньги и спрятала во внутренний карман платья. Мы не взяли ни книг, ни игрушек, ни посуды. Как будто бросали частицу своей жизни, вот так, никому и никуда. И сами уходили тоже в никуда. Мне очень хотелось взять хотя бы книги, и мама, поколебавшись немного, положила воспоминания Корабельщика. Серо — дымчатый шарик из чужого мира я вытащила из сундучка, сунула его в платок и пришпилила булавкой к карману, чтобы не вывалился. Пусть хоть что‑то останется от прежней жизни.
Глава 3
Когда мы вышли из дома с двумя нашими узлами, то увидели, что не только мы решили убежать от войны. Из домов выходили и выходили люди, тянулись длинными вереницами; все несли с собой вещи, увязанные в шторы, простыни или покрывала. Вечер переходил в ночь, сквозь неровную бегущую пелену облаков печально выглядывал голубой месяц, и показывалась в прорехи небесной пелены тревожная алая луна. Малышей взрослые несли на руках. Одни спали, другие вертелись, капризничали, плакали. Перед тем, как мы свернули за угол дома, я обернулась на окно нашей комнатки, неосвещенное и печальное. Вернемся ли мы домой? Где мы будем ночевать, что станем есть, когда закончится припасенная еда? Внезапно померещилось, что за окном стоит кто‑то. Девочка с прямыми темными волосами, она смотрит на памятник Корабельщику, поставив локти на подоконник и подперев щеки ладонями. Конечно, мне это только показалось. И этого никогда уже не будет, даже если мы сюда вернемся, не будет такой девочки, которая уверена, что в ее жизни все хорошо и мирно, разве что денег иногда не хватает, и что дальше все будет так же мирно и надежно. Что‑то изменилось, когда мы собрали наши вещи, какие могли унести, а прочее, любимое, старое, привычное — бросили; изменилось не в мире — во мне.
Где‑то далеко, на той половине города раздался взрыв, другой… Начался обстрел. Значит, враги уже совсем близко. Мы с мамой прибавили шагу и пошли по дороге, по которой раньше никогда не ходили.
После двух или трех часов хода мы ужасно устали. Нам встретилось несколько крестьян, тоже убегающих от войны. Они ехали на телегах. Но места на телегах было мало, брали только совсем маленьких детей или стариков. На одной телеге — она проехала мимо нас — сидела Тиллимна, она держала корзинку с кошкой и прижимала кошке голову, а та пыталась вылезти, скреблась и сердито шипела.