Этот сон прервался, я снова увидела себя в чужом городе, незнакомые улицы и дома — черные, с острыми крышами и стрелками шпилей, с темными окнами без света, узорчатыми барельефами. Некоторые и на дома не были похожи — скорее, не то на грибы, не то на оплывшие свечи. А другие даже и на это не походили, а на надгробья, которые были то ли забросаны листьями, то ли на них сидели летучие мыши. И снова, как в первом сне (хотя я все так же не понимала, что все это — сон, но помнила, что в начале была в другом городе), мне подумалось, что это не настоящие дома, а нечто невидимое, их душа… На барельефах, там, где они хорошо были видны, изображались пугающие существа — какие‑то чудовища, крылатые, оскаленные, с птичьими или звериными мордами, с когтистыми лапами, и все — не страшные, а очень печальные. Некоторые изображения были лишь намечены на стенах, некоторые — выступали почти полностью, словно вот — вот вылетят или сойдут на землю. Еще здесь были дома, и я заметила, что их тут немало, совсем нестрашные, наоборот. Их трудно описать, и подробности словно таяли, закрывались от меня, но осталось ощущение, как от прогулки в осеннем перелеске осенью — все вокруг необычно, недолговечно и печально…

Утром все помнилось очень отчетливо: и ощущения, и детали. Когда мама услышала о том, что мне привиделось ночью, она снова покачала головой и только велела мне запомнить все сны. Но растолковать — не растолковала. Тут я осмелилась ее спросить (раньше не решалась, но теперь, раз я вижу взрослые, тем более, вещие сны, это другое дело):

— А ты что видела на свое эльфийское совершеннолетие? Это сбылось?

Мама промолчала. Очень жаль, но настойчиво выспрашивать не стоило — если мама не хочет говорить, она ни за что не скажет, я знаю…

В первый день, когда я пошла в школу этой зимой, все казалось незнакомым — холодный воздух, скрип снега… Я ведь заболела поздней осенью, когда снег еще не выпал, шли унылые дожди. Все как будто новое — даже дома, кажется, до моей болезни были выше. Мама, которая вышла проводить меня до Торговой башни, сказала, что я очень выросла, пока болела, а, может, просто давно не была на улице — оттого все для меня словно другое, не как прежде. К Торговой башни я шла уже одна, а мама свернула в переулок Кожевников.

Все новое и знакомое одновременно. Теплый запах хлеба — открыли дверь в пекарне. Белье, которое сушится в тупичке между домами… Конюшня, окрики конюхов, грязные соломинки на мостовой… Соседки из двух домов, один напротив другого, переговариваются, даже не повышая голос — улицы у нас почти везде в городе узкие. Вот, наконец, Торговая башня, площадь, здесь уже более людно, то и дело слышен стук колес и цокот копыт по камням. Рынок, деревянные прилавки, покрытые серой мешковиной, а на них — разные разности: замороженное мясо, рыба, молоко, всякие крестьянские соленья, сладости. В посудных рядах — все белое и пестрое, а дальше — ряд с тканями, тоже весь разноцветный.

Удивительный воздух на улицах, столько запахов сразу. Ветер свежий, немного колючий — он кидает в лицо мелкие, смерзшиеся снежинки. Когда идешь по маленьким улочкам, то иногда хозяйки открывают кухонные окна и сразу понятно, кто и что сегодня готовит, где пережарили мясо, где сварили суп из сушеных грибов с травами, где пекут пирог с корицей. Вот проходишь мимо открывшейся двери подъезда и сразу понимаешь — у кого‑то тут живут кошки. На площади около Торговой Башни всегда пахнет пирогами — начинка разная, а от большого деревянного лотка, где они лежат, идет чудеснейший запах теплого теста, бортики лотка в муке, а рядом с торговцами выпечкой всегда продают чай из листьев и кисель — над ним яблочно — малиновый аромат. Все пьют из деревянных кружек — и я их вижу и сразу представляю себе это теплое дерево и чувствую какой‑то летний запах, идущий от него. Играет дребезжащая шарманка. А на выходных тут бывают деревенские музыканты с маленькими, в две ладошки, виолами, похожими на половинки пузатых груш.

После уроков мы с Гилассой тоже прошли по Торговой площади, купили по карамельной трубочке, я взяла сине — зеленую, Гиласса — желто — розовую. Еще я купила два маленьких бумажных свитка — те, в которых я писала в школе, уже подходили к концу. Нам было вместе по пути больше половины дороги. У нас с Гилассой была одна игра, очень интересная, жаль, в нее можно играть только с эльфами. Мы выбирали какой‑нибудь дом и пытались угадать, ну или почувствовать… это трудно объяснить… кто там жил раньше, какие случались истории с этими людьми. И потом пересказывали все, что узнали, друг другу. По правилам, выигрывал тот, кто смог «расчувствовать» больше, ну, или у кого история была любопытнее. Если кому‑то удавалось одно, кому‑то другое — тогда это ничья. Мы пытались играть в нашу игру с некоторыми девочками из нашего класса, не — эльфийками, но ничего не получалось. Во — первых, они даже не понимали, что это за игра. А если понимали, то, это уже во — вторых, у них все равно не выходило что‑то почувствовать. По — моему, они все считали, что мы просто выдумываем эти истории, одна девочка подумала, что как раз в этом‑то и игра, и стала сочинять какую‑то чепуху. А когда мы ей сказали, что ничего такого тут не было, она на нас обиделась, обозвала воображалами и убежала. Она сказала — откуда мы знаем, что было, чего не было… просто смешно, но ведь не объяснишь. Ну, а поскольку в нашем классе эльфиек больше нет, а старшие с нами не особенно дружат, то играли теперь мы вдвоем с Гилассой.

Вот и сегодня мы прошли по переулкам, нашли для игры два интересных дома, но поиграть не получилось — один дом был совсем новый и историями не оброс, а второй был такой… мы с Гилассой называем такие дома закрытыми, почему‑то о них ничего не узнаешь. А другие дома — или уже мы играли около них, или нам они не понравились — а это очень верный признак, что случалось там много нехорошего…

И мы разошлись по домам. Маме я несла в кармане небольшой пряник с земляничной глазурью. На него ушли все монетки, оставшиеся от карманных денег. Мама выдает мне деньги два раза в неделю, и когда я их трачу, то рассказываю обязательно, что именно купила.

В мамины выходные мы с ней ходили гулять. Обычно, в тот день, когда я не училась, мама все равно работала, и мы успевали только сходить на рынок. Это тоже мне нравилось, потому что приятно было помогать маме выбирать разные разности, нести их домой, чтобы ей одной не было тяжело. Но в тот день, когда среди недели маму отпускали отдыхать, вот в этот замечательный день мы обязательно шли гулять просто так. Это у нас так называлось — или мы идем «по делу», или уж «просто так». И мы шли, куда хотели. Особенно мне нравилось или в старом городе, где совсем маленькие дома, чудные, как сейчас уже не строят, в один этаж, или на купеческой улице — конечно, не только там жили и торговали купцы, но уж эта улица была необыкновенной, потому что здания тут стояли высокие, в четыре этажа, с балконами, разными вылепленными украшениями над входами.

В конце зимы появились неприятные слухи. Будто снова начнется война между Аркайной и Анлардом. Первый раз я услышала такой разговор в лавке, где покупала муку и сахар. Я пересчитала сдачу и заметила, что мука подорожала на две медные монеты, а сахар — на три. Тиллимна, старая эльфийка, которая жила в нашем переулке, на первом этаже, укладывала покупки в большую корзину, какой я у нее раньше не видела. Тиллимна потом сказала, что раньше и не брала ее никогда. В этой корзине, как она объяснила, у нее обычно спала кошка. Сейчас наша соседка накупила столько всего — муки, крупы, соли — что все это еле уместилось, и поднять свою корзину она уже не смогла. Я помогла ей донести покупки до дома, и по дороге спросила, к чему ей столько продуктов сразу. И тут Тиллимна рассказала мне про войну.

— Все подорожает, и очень быстро. Видишь, вот уже началось. А завтра цена станет выше еще на несколько монет. Потом еще на несколько, а потом уже совсем не сможем ничего купить…

Дома я не легла спать, а дождалась, пока мама вернется с работы. И тут же сказала ей: