Пока мама работала, я сидела дома. В школу мне мама не разрешала ходить уже не столько из‑за болезни, сколько из‑за страшных холодов — она считала, что после болезни нельзя выходить на такой мороз. И я с ней была согласна. Я подметала полы, мыла после завтрака посуду. Затем, пока было светло, читала учебники, решала задачи и учила правила или стихи. Иногда заходили мои подруги из школы, чаще всего — Гиласса, она тоже была эльфийка — и рассказывали, что они сейчас изучают, какие были происшествия без меня, и вообще все новости. Одна девочка, Регта, она один год жила в Аркайне и у нее там двоюродный дядя, приносит иногда аркайнские журналы, и мы разглядываем модные платья и плащи. Журналы, как правило, старые, прошло- или позапрошлогодние, но для нас все равно как новые. Кроме того, обменивались вырезанными из серебристой бумаги фигурками (в такую бумагу иногда упаковывают чай или заворачивают конфеты). Мы собирали их и вкладывали в специальные маленькие альбомы, с кармашками из прозрачной бумаги поверх плотных страниц, конечно, не все фигурки, а самые удачные. Мой альбом, как считали девочки в моем классе, был почти самым лучшим. Я собрала множество необычных фигурок и картинок — здание ратуши с тонким шпилем, бегущий тигр, профиль королевы с высокой прической и маленькой короной, ну и многое другое. Часть вырезала сама, часть наменяла. Правда, мне вырезать помогает иногда мама, у нее это намного лучше получается, но правилами это разрешается, и мои фигурки меняют охотно.
Однажды утром, когда мама уже ушла, я услышала, как кто‑то поднимается по лестнице. В дверь стукнули, очень сильно, раза два:
— Открывайте, уголь принесла.
Я открыла немного заедающую задвижку, и вошла хозяйка нашего дома. Рядом с камином и правда не лежал уголь, я и не посмотрела утром. Видно, когда мама уходила, уголь еще не привезли. Хозяйка высыпала в ведерко у камина несколько пригоршней блестящих черных камешков. Повернулась ко мне:
— За неделю заплатили, а дальше что? Денег‑то, похоже, нет?
Она резко повернулась, и ее черная шаль стала похожа на крылья с обвисшими перьями. Она была высокой, худой, в самом деле, похожей на птицу, даже нос был с горбинкой, как клюв. Глаза черные, недобрые…
— Снег идет, второй день валит. Давно такой зимы не было. Как жить думаете? Угля покупать больше надо, а то перемерзнете тут. Снег валит, все дороги занесет, ни мяса не привезут в город, ни рыбы, ни молока. Проживем ли зиму — не знаю.
Она говорила отрывисто, поблескивая черными глазами и глядя мне прямо в глаза. «По старой городской стене пошла трещина; лавка Шиаленга закрылась, он болеет, может, и не встанет уже с постели; пруды за городом промерзли, поди, не будет весной в них рыбы; от мороза деревья почернели — теперь оживут ли; школа под горой вот — вот закроется, топить нечем, да и дети почти все болеют; лучше бы власти наши городские школы для бедных сами позакрывали — ни к чему бедным лишнее ученье; у главных ворот от мороза замок заклинило — очень плохой знак…»
Наконец, хозяйка замолчала и вышла, стуча по ступенькам деревянными подошвами. Мне всегда было страшновато, когда она приходила. У меня в книжке есть картинка — по ночному городу едет телега, в ней запряжена костлявая черная лошадь, так, кажется, и слышно — стук да стук — от копыт и колес. И вожжи держит какой‑то худой, человек, весь в черном, а глаза блестят. Почему‑то мне он напоминает хозяйку. Я подбросила немного углей в камин, посидела, грея руки. Стало тепло и уютно. Как будто хозяйка захолодила нашу комнату еще больше, и нужно развести огонь посильнее, чтобы холод, который она принесла сюда, ушел.
Отогревшись, подошла к окошку. За снегом и правда ничего не было видно. И все же я люблю смотреть, как он падает, и представлять, как за его белой стеной, далеко — далеко, совсем другая жизнь, другие города и люди. Мне представлялись то темные леса с волками, лисами и рыжими белками, то синие реки, то города с множеством домов — и в окнах горят огни. Сколько в мире людей, и никто обо мне не знает…
Я никогда не скучаю одна. Когда я была маленькой, то часто приставала к маме, чтобы она поиграла со мной, почитала, что‑нибудь рассказала. Однажды мама сказала мне, что если кому‑то скучно наедине с самим собой и он не умеет найти себе дело — это очень скучный, неинтересный человек. Мне совершенно не хотелось быть скучной и неинтересной, это было бы даже обидно, и я стала учиться находить себе дело или развлечение.
Сейчас свободного времени достаточно. Я успевала еще почитать свои книги — у нас их много, три книжные полки. Мои самые любимые — это, во — первых, сказки, во — вторых, история Анларда для детей, и, в — третьих, книга о королеве Марии. Да, есть еще четвертая — «Великое странствие» Корабельщика. Из сказок я больше всего любила читать о девочке Аннирлин, которая заблудилась в зимнем лесу, попала к волшебнице, и та научила ее делать пирожные из снежинок, видеть прошлое и будущее в каминном огне и многому другому. В истории Анларда, по — моему, интереснее всего — морские путешествия и открытия. А книгу про королеву Марию я вообще знала почти наизусть, ведь это была единственная эльфийская правительница за всю историю страны. Только конец книги, когда ее посадили в тюрьму, не перечитываю — ведь это так обидно и несправедливо. И еще в этой книге были чудесные картинки. Например, представления во дворце, спектакли и балет. Я долго разглядывала танцовщиц — тонких, как соломинки, в прозрачных белых и голубых платьях. Наверно, они не танцевали, а почти летали над сценой… Жаль, что я могу видеть это только на картинках…
Еще я любила смотреть картинки в своих старых книгах, уже совсем потрепанных, у некоторых отрывались обложки или рассыпались листы. Мне нравилось смотреть на иллюстрации к сказкам, я часто придумывала совсем другие сказки и истории, не те, которые были в книжках. Даже лучше сказать так — эти истории придумывались сами собой, и я как будто попадала в картинку и какое‑то время, пока сидела, мечтала, разглядывала — жила там. Было несколько таких чудесных картинок, на которые я могла смотреть на них долго — долго, а волшебные истории так и роились вокруг них.
Часто я вспоминала музыкальные пьесы, которые играла мама (когда у нас еще было пианино). И начинала танцевать под эту музыку. Меня не учили танцевать, и движения я придумывала сама. Я никогда не танцую при ком‑то. Даже при маме почти никогда.
А когда уже темнело, убирала книги и шла к окну. Вставала коленями на стул и смотрела на улицу, на снег, на прохожих и на памятник Корабельщику. Я очень люблю смотреть в окно, особенно зимой. Снежинки медленно кружатся, серебряными блестками ложатся на землю, в темноту… Смотришь и думаешь… То о будущем — как вырасту, начну работать, приносить домой деньги, и нас с мамой тогда станет жить намного легче и о том, что буду покупать, как буду сама ходить на базар. То о чем‑нибудь, более близком — например, как летом пойдем гулять на окраину города, где начинаются первые деревеньки. Мы редко заходили дальше, но и на окраине было очень любопытно погулять — посмотреть на деревянные домики с огородами, в которых бродили куры, петухи и гуси. Или просто смотрела на две луны: голубую, которая в полнолуние освещает площадь как еще один, только очень высоко подвешенный фонарь, и красную, более далекую и потому маленькую. Календарь считается по первой луне, голубой, но я люблю посмотреть и на красную, как она то растет, надуваясь, как веселый мяч, то уменьшается до тоненького, алого серпа, зловеще висящего на черном небе.
Самое лучшее время — когда мама приходила с работы, а я еще не спала. Я накрывала на стол, заново кипятила чайник. Мама ложилась на постель и отдыхала, пока вода начинала закипать. Тогда она помогала мне заварить чай, мы садились за стол, на котором горела одна — единственная свеча, и начинали разговор обо всем, что было за день. по углам клубились нестрашные при маме тени, часы, тихонько звякая, отбивали четверть за четвертью… А потом я укладывалась в кровать, а мама садилась рядом и рассказывала что‑нибудь. Так я под ее голос и засыпала. И мне было тепло, уютно и надежно.