Итак Амита предложила новую парадигму, как для оборудования, так и для программ. Старое, маскулино-доминантное оборудование заменяется трансгрессивными компьютерами или транспьютерами. Старые, маскулино-доминантные программы переписываются на совершенно новом языке, названном Ада — в честь Ады Лавлейс, непризнанной матери компьютеров.

— Мне казалось кто-то уже называл язык программирования в ее честь, — отважился сказать Прабир.

Но это Кита не смутило.

— Что такое, эта новая парадигма? Все просто! Каждая единица становится нулем, а каждый ноль единицей: всеобщее цифровое гендерное переназначение! И главная прелесть в том, что внешне все выглядит как обычно! Если все аппаратное и программное обеспечение претерпевает одинаковую инверсию, то программы продолжают выдавать те же результаты — никаких изменений, заметных невооруженным глазом! Но в глубине каждой микросхемы старые фаллоцентрические коды разрушаются миллионы раз в секунду! Старые управляющие структуры становятся с ног на голову каждый раз, когда мы включаем наши компьютеры!

Прабир был сыт по горло — Кит наверное считает его какой-то необразованной деревенщиной, способной проглотить что угодно. Если он и дальше намерен пичкать его все более невероятными небылицами, чтобы увидеть сколько ему можно навешать лапши, то пора раскрыть его блеф.

— У компьютеров внутри нет маленьких циферок, — решительно сказал Прабир. — Ноль обычно кодируется в памяти отсутствием электрического заряда в конденсаторе, а единица — его наличием, но иногда наоборот. Но даже если не наоборот… отсутствие кодируется как отсутствие, а присутствие — как присутствие. Нет никаких схем из вагин и пенисов или чего-то, хоть как-то связанного с полом человека.

— Хорошо, возможно не буквально, — неуверенно сказал Кит. — Но вряд ли ты можешь отрицать, что символы сами по себе пронизывают технологическую культуру. Никто не живет в так называемом «физическом» мире электронов и конденсаторов, Прабир! Действительное пространство, в котором мы обитаем — культурное!

Прабир в раздражении вскочил и схватил планшет.

— Это индо-арабские цифры! Люди использовали их веками! Они не имеют никакого отношения к компьютерам! Если вы действительно воображаете, что это рисунки интимных частей, то не технология должна раздражать вас, а математика!

— Да, да! — вскричал Кит. — Ты абсолютно прав! Не двигайся, я вернусь через пять секунд!

Он выбежал из комнаты.

Мадхузре вопросительно посмотрела на Прабира.

— Не волнуйся, — сказал Прабир. — Это всего лишь игра.

И я выигрываю.

Кит вернулся, листая книгу, которую держал в руках, в поисках чего-то.

— Ага! — он показал обложку Прабиру. — Из трудов пятнадцатой ежегодной конференции по киберфеминизму. Это прошлогодний доклад Амиты, благодаря которому «Нью-Йорк Таймс» назвала ее «самой волнующей из нынешних интеллектуалов Канады».

Он начал читать: «Транспьютеры будут лишь первой стадией революции, которая изменит полностью гендерный мегатекст науки и технологии. Следующим падет господство самой математики, которая давно нуждается в собственной, совершенно необычной, инверсии. Нам вновь придется восстановить дисциплину с нуля, отказавшись от порочных и предвзятых аксиом прежней, искаженной мужчинами истины, превратив ее застывший, иерархический подход в живой, обучающий и игривый. Доказательство мертво. Логика устарела. Следующее поколение надо с детства научить высмеивать Principia[9] Рассела, дергать за бороду Карла Фридриха Гаусса и стаскивать пифагоровы штаны!»

Прабир протянул руку и взял книгу. Пассаж был в точности таким, как прочитал его Кит. И имя Амиты стояло в заголовке статьи.

Он сел, испытывая легкое головокружение и все еще не веря. В лагере, вспоминая, что отец сказал про Амиту, он опасался, что та может оказаться слишком религиозной, но все оказалось еще хуже. Она была против всего, что отстаивали его родители: равенства мужчин и женщин, разделения знаний и собственных интересов, самой идеи честного поиска истины.

И он сам привел Мадхузре прямо к ней в руки.

Прабир боялся начала занятий в школе, но к концу первой недели все его худшие страхи оказались на поверку беспочвенными. Учителя говорили, как нормальные, здравомыслящие люди и в их классе не было никакой болтовни, подобной той чуши, что несли Амита и Кит. А еще ему разрешили побыть с Мадхузре в ее первое утро в детском садике, где все дети казались одинаково безвредными. В лагере Мадхузре уже играла с другими детьми, так что новая встреча с такими же странными существами не оказалась для нее слишком сильным шоком, и хотя она плакала, когда Прабир оставил ее одну на следующий день, по возвращении домой она уже с энтузиазмом отчитывалась о своих занятиях.

Прабир ожидал, что в школе его побьют, но остальные ученики держались на расстоянии. Один парень правда начал высмеивать его лицо, но, после того, как другой прошептал ему что-то на ухо, замолк. Прабир очень надеялся, что они только воображают, что знают историю его шрамов — ему лучше было служить объектом насмешек, чем слушать, как эти незнакомцы обсуждают то, что в действительности случилось на острове.

Было еще трое учеников, чьи родители могли оказаться индийцами, но все они разговаривали с канадским акцентом и, когда Прабир оказывался рядом с ними, ему казалось, что он чувствует, как от них исходит беспокойство в еще большей степени, чем от него самого. Амита приехала в Канаду, когда ей было три и ее родители сразу прекратили говорить на бенгали, так что она почти не знала языка. Он намеревался было добиться, чтобы Мадхузре говорила на обоих языках, но в ее присутствии иногда прерывал себя на середине фразы, сомневаясь, правильно он говорит. Он мог бы попытаться связаться со своими старыми одноклассниками из сетевой школы ИРА, но он был не готов объяснять им свои изменившиеся обстоятельства.

За следующие несколько месяцев он привык к рутине: подъем в семь, умывание и одевание, автобус, сидение на занятиях. Все это смахивало на прогулку во сне по дорожке тренажера.

По выходным были пикники. Кит взял его на фестиваль, где показывали фильм под названием «Четыреста ударов». Прабир согласился, в предвкушении новых ощущений от целлулоидных технологий, с их огромной картинкой и полным людей залом. Хотя, как он помнил, в Калькутте было полно кинотеатров, он никогда не бывал ни в одном из них — родители предпочитали брать фильмы в прокате, а он был слишком мал, чтобы пойти самому.

— И что ты думаешь? — спросил Кит, когда они через фойе к выходу. Он начал говорить о предстоящем просмотре за несколько недель; вероятно это был его самый любимый фильм всех времен.

— Я думаю, — ответил Прабир, — что об этом изнеженном сопляке заботились намного лучше, чем он этого заслуживал.

Кит был шокирован.

— Ты знаешь, что автобиографический фильм?! Ты же говоришь о Трюффо!

Прабир обдумал поступившую информацию.

— Тогда, вероятно, он был слишком мягок по отношению к себе. В действительности он, наверное, еще более глуп и эгоистичен.

У Амиты вкусы были другие: она повела его на БегущегоПоЛезвию™ НаЛьду™ с МузыкойВСтиле™ Гилберта-и-Салливана™. Он слышал, что шоу родилось давно из весьма неплохого научно-фантастического романа, но этому не осталось никаких доказательств среди тумана, лазерных лучей и черных резиновых костюмов. В перерыве бестелесный голос, называвший себя «Радио КТДЖИР», что-то кудахтал о сексе с инвалидами. Макдональдс в фойе предлагал бесплатную одноразовую карточку памяти с бесплатной игрой/саундтреком/романом с каждым напитком МакЛезвие™, который оказался пенистой розовой субстанцией, похожей на сжиженный стирофом. Хуже всего было то, что следующие недель шесть Амита постоянно напевала «Я лучшая модель современного мутировавшего репликанта».

К концу третьего месяца их пребывания в Торонто, уклад жизни заметно изменился, как будто было решено, что их адаптационный период закончился. Амита начала устраивать вечеринки, на которых представляла своих приемных детей друзьям. Гости сюсюкали с Мадхузре и вручали Прабиру телефонные карты со встроенным в чип сайтом Диора.