Знакомства Кита и Амиты распространялись на людей практически всех профессий, но что удивительно — у них у всех было нечто общее. Арун был лектором, писателем, редактором, социальным комментатором и поэтом. Бернис была скульптором, артисткой, политической активисткой и поэтом. Денис был консультантом по мультимедиа, рекламным копирайтером, продюсером… и поэтом. Как-то вечером Прабир пересмотрел все визитные карточки, чтобы проверить не упустил ли он что-то, но исключений не было. Дантист, и поэт. Актер, и поэт. Архитектор, и поэт. Бухгалтер, и поэт.

К счастью, никто из посетителей в разговоре с ним не затрагивал тему войны, правда из-за этого у них не оставалось выбора, кроме как расспрашивать о школе. К ужасу Прабира, признание в том, что его любимыми предметами являются естествознание и математика, почти безошибочно включало поток излияний, в которых его non sequiturs[10] сравнивали с известным индийским математиком Рамануджаном. Неужели они все не понимают, что он уже достаточно взрослый для заигрываний вроде «А ты, когда вырастешь, станешь космонавтом?» И почему они всегда ссылаются на Рамануджана? Почему не Бозе или Чандрасекар, почему не Салам или Аштекар, почему, в конце концов (что за глупая идея!) не кто-нибудь из Китая, Европы или Америки? В итоге Прабир выяснил таки причину: байопик Оливера Стоуна, вышедший в 2010. Амита взяла для него фильм в прокате. История перемежалась залитыми звуками ситара галлюциногенными визитами индуистских божеств, приносящими шпаргалки попавшему в бедственное положение молодому математику. В конце Рамануджан отправляется со своего смертного одра в пустыню, заполненную змеями, кусающими себя за хвост с целью изобразить символ бесконечности.

В мире были вещи и похуже, чем находиться под опекой И Поэтов. Прабир знал, что его положение было в тысячи раз лучше, чем у большинства сирот войны — а если этот факт ускользал от его внимания, то по ТВ показывали достаточно много мучительных кадров из Ачех или Ириан-Джая, чтобы ткнуть его носом. Бои закончились, лидеры переворота свергнуты и пять провинций получили независимость, но десять миллионов человек по всему архипелагу голодали. Он не лишился ничего — спас единственное, что никто не смог бы вернуть. Амита не только кормила, одевала и обеспечивала их жильем, она дарила Мадхузре бесконечную привязанность и сделала бы то же самое для Прабира, если бы тот не оттолкнул ее. Прабир заметил, что стал почти стыдиться своего неуважения к ней и начал подозревать, что его страх за Мадхузре был необоснованным. Амита не пыталась промыть ей мозги своими эксцентричными теориями и, возможно, Мадхузре, будучи оставлена в покое, смогла бы составить собственное мнение.

Может Амита и вправду безобидна.

Летом 2014 Амита спросила Прабира, не хочет ли он пойти на митинг, организованный в ответ на недавнюю волну погромов на расовой почве, где ее пригласили выступить. Прабир согласился, будучи приятно удивлен тем, что Амита, которая закрывшись в университете боролась с колониализмом комиксами про Ностромо и подрывала патриархат бессмысленным переворачиванием бит в компьютерах, не настолько оторвана от реальности, как он себе представлял.

Митинг состоялся в субботу; они шагали по улицам под безоблачным небом. Прабиру нравилось лето в Торонто: пусть солнце и поднималось всего на две трети пути до зенита, но зато делало это дольше. Кит, казалось, считал, что при тридцати двух градусах слишком душно и, когда они добрались до парка и уселись на траву, немедленно достал из принесенной с собой корзинки несколько банок пива и тут же их выпил.

Амита заняла свое место на трибуне перед толпой из пары тысяч людей. Прабир указал на нее Мадхузре.

— Смотри! Вон Амита! Она знаменитость!

— Мы собрались сегодня здесь, — начала Амита, — чтобы осудить и изобличить расизм, и это замечательно, но я считаю, что уже давно настало время ознакомить общественность с более тщательным анализом этого явления. Мои исследования показывают, что неприязнь к людям иной культуры на самом деле, не что иное, как перенаправление более основополагающих форм угнетения. Тщательное изучение языка, использовавшегося в Германии в 30-х годах 20 века для описания евреев, показывает нечто совершенно поразительное, и все же, для меня ничуть не удивительное: каждый термин, использованный для оскорблений по национальному признаку, являлся одновременно и формой феминизации. Быть слабым, быть инертным, быть ненадежным — и вообще быть Другим — что еще это может означать при патриархате, кроме как быть женщиной!

Если бы нацисты победили, объясняла Амита, они в конечном счете прекратили бы преследование отвлекающих ложных целей и начали бы загонять своих настоящих врагов — немецких женщин — в газовые камеры.

— Забудьте всех этих рейнских девушек Рифеншталь; истинной основой всех нацистских пропагандистских фильмов всегда было восхваление мужской силы, мужской красоты. В тысячелетнем рейхе женщин использовали бы только для размножения, да и то, только до тех пор, пока не смогли бы их заменить технологической альтернативой. И после того как они перестали бы исполнять свою жизненно важную роль, они бы немедленно исчезли в печах.

Меня пригласили сегодня сюда, чтобы обратиться к вам из-за цвета моей кожи и страны, в которой я родилась и правда в том, что из-за этого я становлюсь мишенью. И мы все знаем, что канадские женщины подвергаются большему насилию, чем все меньшинства вместе взятые. Так что я стою здесь перед вами и говорю: как женщина я тоже была в Бельзене, как женщина я тоже была в Дахау, как женщина я тоже была в Освенциме!

Прабир с беспокойством ожидал, что вот-вот начнутся беспорядки или, по крайней мере, кто-то заткнет ей рот. А есть ли вообще в толпе дети или внуки переживших Холокост? И даже если таких нет, должно же кому-то хватить куража, чтобы закричать «Вор!»

Но толпа аплодировала. Люди встали и одобрительно кричали.

Амита присоединилась к ним на траве, взяв Мадхузре на руки. Прабир смотрел на нее со странным чувством отрешенности, сомневаясь, понимает ли он вообще, почему она согласилась приютить их. Она дала понять, в чем состоит ее понимание сострадания: осудить насилие и проявить реальную щедрость к его жертвам, чтобы потом обратить это все в выгоду, восклицая «Я тоже!», как ребенок, добивающийся чьего-то внимания. Вот, какие чувства вызывала у нее смерть шести миллионов незнакомцев: не горе и ужас, а зависть.

Она улыбнулась ему, качая Мадзуре.

— О чем ты задумался, Прабир?

— Вы мне покажете свою татуировку?

— Что, прости?

— Ваш лагерный номер.

Улыбка Амиты увяла.

— Это очень глупая шутка. Не надо все понимать буквально.

— Возможно, вам следует больше вещей понимать буквально.

— Тебе следует немедленно извиниться, — резко сказал Кит.

Амита повернулась к нему.

— Ты не мог бы не вмешиваться? Пожалуйста.

Кит сжал кулаки и гневно посмотрел на Прабира. — Мы не будем вечно потакать вам. Есть множество заведений, которые вас примут и это будет несложно устроить.

И прежде чем Амита успела что-то сказать, пошел прочь, прикрывая руками уши, чтобы не слышать ничего, кроме собственной мантры.

— Я никогда не поступлю так, Прабир, — сказала Амита. — Просто не обращай на него внимания.

Прабир отвел взгляд от ее лица и взглянул в сказочное голубое небо. Его порадовал охватывавший его страх. Вся проблема была в том, что он позволил себе почувствовать себя в безопасности. Он позволил себе вообразить, что прибыл куда-то. Теперь он никогда не забудет, где в действительности находится.

Совершенно нигде.

— Мне очень жаль, Амита, — мягко сказал он. — Мне очень жаль.

— Хочешь знать, куда уехали Ма и Па?

Прабир стоял возле кровати Мадхузре в темноте. Он почти час не шевелясь ждал, пока она вдруг начнет переворачиваться во сне, и, увидев его, полностью проснется.