«В последние месяцы мы оставались столь же добрыми друзьями, как и всегда, они оба такая прелесть. Просто чудо, что здесь оказались именно такие люди, как они. Никакая тень не омрачала наших отношений»[33].

Мать Мириам пока оставалась в Монтрё. У нее визы еще не было. Я обещала позаботиться о ней. В свое время она приехала из Польши и в семнадцатилетнем возрасте был выдана замуж за раввина, которого ненавидела и с которым позднее разошлась. Теперь это была старая болезненная женщина, вечно дрожавшая за дочь и внуков.

Перед отъездом Мириам и Вернер, которых тревожила мысль о моем будущем, заговорили со мной на эту тему. Ничего не зная о моей работе, они не могли понять, почему мы остаемся в Швейцарии, которая в любой день может быть оккупирована немцами. Друзья настоятельно советовали нам теперь, поскольку это для меня теперь возможно, отправиться в Англию. Уж не воображаю ли я, будто английский паспорт защитит меня от нацистов?

Сейчас я уже не помню, присутствовала ли Олло при одной из таких бесед или сама додумалась до того, что мы, пожалуй, переселимся в Англию, куда ей с ее немецким паспортом путь закрыт. Так или иначе, эта мысль все крепла в ее мозгу, превращаясь в болезненное наваждение. Она почти не ела, не спала и, плача, беспрестанно твердила, что не может жить без Нины. Несколько раз мне удавалось успокоить ее, но, когда я предложила ей взять отпуск, Олло наотрез отказалась и заявила: «Нет уж, я с вас глаз не спущу». Атмосфера в доме стала невыносимой. Наступил день, когда Олло собрала свои вещи и перебралась к жене крестьянина Франсуа, с которой была дружна. Она привела в исполнение свою угрозу, часами сидела на скамье над нашим домиком и наблюдала за нами в бинокль.

У Олло зародился чудовищный замысел, о котором мы, хотя и догадывались, что ее болезненное состояние может оказаться опасным, сначала ничего не знали. Она решила предать нас в надежде, что, если со мной что-нибудь случится, ей удастся оставить при себе ребенка и увезти его в Германию.

Выполняя этот план, она отправилась к представителю английского консульства в Монтрё. Ее взволнованный рассказ на ломаном английском был настолько бессвязным и непонятным, что ему не придали значения. Слухов и доносов тогда было хоть пруд пруди. Олло собиралась пойти в консульство снова, но на этот раз заручившись помощью. Она побежала к матери Мириам и рассказала ей все. Старая, страдавшая болезнью желудка женщина, которая жила лишь надеждой на встречу с родными и понятия не имела о наших делах, повела себя замечательно. Она постаралась успокоить Олло, объяснить ей, что после такого она навсегда лишится радости и что, донеся на нас в консульство, Олло осудит и казнит не кого-нибудь, а только самое себя. Затем она известила обо всем меня и обещала по возможности чаще видеться с Олло и как-то повлиять на нее. Когда мы прощались, она, неожиданно блеснув глазами, сказала: «Пожалуйста, не смейтесь надо мной. Я восхищаюсь вами. Мне всегда казалось, что в вас есть что-то от Розы Люксембург».

Хотя это сравнение страшно смутило меня, я привожу его здесь, так как оно характеризует неожиданную реакцию этой женщины. Будучи совсем юной, она взбунтовалась против своего мужа, вырастила двоих детей, люто ненавидела Гитлера. Нетерпеливо ожидая визы, мать Мириам тем не менее взялась за небезопасное дело: извещать меня о действиях Олло и попытаться образумить ее.

Что, собственно говоря, знала Олло? Она наверняка знала, что я работаю с передатчиком, хотя мы никогда об этом не говорили. Ей ничего не было известно о тех, с кем я работала в Данциге и Польше. В Швейцарии она знала Джима, Лена и Германа, но имя и адрес последнего были ей неизвестны. Не знала она также и о его аресте.

Когда Олло рассказала ту же историю жене Франсуа, у которой теперь жила, наше положение стало почти отчаянным. Но и крестьянка заявила мне, что я пришлась ей по душе, что она считает меня не способной ни на что дурное и что она сама уже давно против Гитлера. Ни в коем случае она не хочет, чтобы со мной стряслась какая-то беда. Само собой разумеется, она будет молчать. Жена Франсуа была возмущена поведением Олло и не хотела больше держать ее у себя.

Так помогли мне эти две женщины, такие различные по духу.

Я повторила крестьянке все сказанное матери Мириам, а именно что большая часть россказней Олло — плод ее фантазии. Впрочем, я не скрыла своего желания что-то делать для борьбы с фашизмом.

Мать Мириам получила визу и уехала. Она пообещала мне никогда и нигде не упоминать об этом инциденте, даже в разговорах со своими детьми. Милая и заботливая Мириам еще годами отправляла мне посылки на адрес отца. Зимой 1946 года, сочтя, что мое положение позволяет мне сделать это, я наконец написала ей и получила ответ. Привожу слова из этого ответа, повторенные мною уже в письме к моей матери:

«…Ты просто не можешь себе представить, что я почувствовала, когда увидела на конверте твой почерк». И Вернер пишет: «Твое письмо было одной из самых больших радостей за долгое время. После такого перерыва, через все расстояния вновь заверяю тебя в моей неизменной дружбе».

Больше написать им я не смогла, потому что мое положение ухудшилось и мое письмо могло, пожалуй, повредить друзьям.

Мне приходилось часто ездить в Женеву. Альберт отнесся к делу с Олло не так уж серьезно, но я очень боялась, как бы во время моего отсутствия та не забрала Нину и не увезла ее с собой в Германию. В этом случае ребенок был бы для меня потерян. Лен, чья смелость в сочетании с рассудительностью очень помогли мне тогда, не отпускал Нину ни на шаг от себя, когда я бывала в отлучке, жена Франсуа обещала мне приглядывать за Олло. Однако что-нибудь да должно было случиться. Олло тем временем доложила о нас своему парикмахеру, но тот оказался антигитлеровцем и не захотел связываться с этим делом. Я искала какое-нибудь безопасное место, где Олло не могла бы добраться до девочки, и нашла в соседнем кантоне немецкий интернат под названием «Ди зонненштрален» («Солнечные лучи»). Там были приняты современные методы обучения, разработанные в известной школе-интернате в замке «Залем», директор которой после захвата власти Гитлером перебрался в Англию. Атмосфера в интернате была здоровой.

Мы с Леном решили оставить Ко и подыскать жилье в Женеве. Это было необходимо еще и потому, что на Альберта мне приходилось работать все больше и больше.

Миша прекрасно освоился в своей английской школе. Учителя считали его способным, уделяли ему много внимания, но оставить его там я не могла. Олло вполне могла нагрянуть в школу и натворить там что угодно, узнав, что Нину увезли. Кроме того, мне хотелось, чтобы после внезапной разлуки с нами около Нины находился хоть братишка, к которому она была нежно привязана. Так что мальчику снова нужно было менять обстановку.

Никто в Ко не знал, куда мы отвезли детей. Оказавшись в чужой для нее обстановке, Нина при расставании цеплялась за меня и заходилась в крике. Миша, сам близкий к тому, чтобы разреветься, обнимал и утешал ее. Я пережила редкий для меня момент отчаяния. Что же это я делаю с детьми? Окруженная Швейцария, арест Германа, предательство Олло — увижу ли я еще своих ребятишек?

Только после того, как мы уже упаковали наши вещи в Ко, я поговорила с Олло. Она постарела и была настроена еще более истерично, чем раньше. Я объявила ей, что отослала Мишу и Нину и что ей придется привыкать к разлуке. Дети в надежном месте, а что случится со мной, мне абсолютно все равно. Она знает меня и знает, что я не из трусливых. Тем самым я впервые намекнула, что мне кое-что известно о ее предательстве. Олло словно окаменела и с посиневшими губами рухнула на пол. Такой припадок у нее уже был несколько месяцев назад. Спустя несколько дней она, горько плача и раскаиваясь во всем, что натворила, уехала к брату в Германию.