Я пробовала уговорить Лена перебраться к какой-нибудь из моих сестер: его приняла бы любая. Он, однако, пожелал остаться в Грейт-Роллрайте до полного выздоровления.
При сложившихся обстоятельствах Лен не мог принять никакого твердого решения о своем будущем. Он хотел, когда снова сможет работать, переехать в какой-нибудь промышленный город, где он мог бы принести пользу партии, и дожидаться там вестей от меня и от Центра. Это было какое-то смутное расставание, быть может, расставание навсегда. Восемнадцатилетнему Мише пока тоже приходилось оставаться в Англии. Нина и Петер, как несовершеннолетние, вписанные в мой паспорт, могли ехать со мной.
Официально я ехала в Германию в гости. Мы прилетели из Лондона через Гамбург в Западный Берлин, а оттуда добрались до вокзала Фридрихштрассе. Я позвонила Юргену, который жил на Шлахтензее. Было десять часов вечера, замерзшие дети сидели на наших мешках в здании вокзала, где гуляли сквозняки. Маргарита приехала на трамвайную остановку Фридрихштрассе. Она сообщила нам, что они как раз переезжают и Юрген живет у друзей. Вот тебе и на! Куда же нам приткнуться хотя бы на одну ночь? Мы и Маргарита тщетно бегали из гостиницы в гостиницу. Около полуночи швейцар теперешнего отеля «София» сказал нам, что пожилая супружеская чета на улице, носящей теперь имя Вильгельма Пика, недалеко от Розенталер-платц, сдает комнаты приезжим.
Мы разбудили хозяйку длинным звонком, Она приняла нас.
Дети спали вместе в одной постели, застеленной влажными и холодными простынями, я — в другой.
Было начало марта. Комнату топили через два дня на третий тремя-четырьмя кусками угля. Вокруг все тогда еще выглядело довольно безрадостно: много пьяных, пивных и разбомбленных домов. Только Петер находил комнату замечательной, потому что мог плевать с четвертого этажа на улицу.
Юрген сообщил кому-то в посольстве или в СССР о моем приезде. Без Центра я не могла, как мне того хотелось, снова стать членом партии. На первых порах я ни с кем не общалась. Юрген договорился, чтобы нас кормили обедами в Культурбунде и еженедельно снабжал нас деньгами. Продовольственных карточек у нас не было. Завтракали мы экономно, но зато по возможности долго в кафе на Розенталер-платц. Сколько-нибудь длительное пребывание в нашей холоднющей комнате было немыслимо. В середине дня мы уходили из дома о большим запасов времени, останавливались на мосту напротив вокзала Фридрихштрассе, смотрели на чаек, а потом бежали в Культурбунд на теперешней Отто-Нушкештрассе. Знакомых у нас там не было. Единственным, кто дружески заговаривал с нами, услышав, что дети говорят только по-английски, был Бодо Узе. После обеда мы чаще всего шли в Дом германо-советской дружбы, чтобы побыть в тепле, и смотрели там какой-нибудь фильм.
Детям нужно было срочно учиться немецкому языку. Я должна была послать их в школу, но еще не знала, как все обернется у меня. Немецких документов у меня не было. Поэтому я решила вновь расстаться с детьми, пока ситуация не прояснится.
В Финкенкруге еще существовал получастный то ли детский дом, то ли пансион, тот самый, на заведующую которого пыталась донести Олло. Моих ребят начальница приняла с распростертыми объятиями. От нее я услышала и об опасном поведении Олло. Нина включилась в школьные занятия и овладевала немецким гораздо быстрее, чем мечтательный, застенчивый Петер. Я осталась жить в нашей комнате.
Известие от Центра я получила только в конце апреля. Ответственный товарищ приехал ради этой встречи из Москвы и пригласил меня на праздничный обед в чей-то дом.
Я подробно рассказала ему о последних годах в Англии. Он отнесся к делу с полным пониманием и вникал во все подробности. По его словам, Центру пришлось надолго прервать связь, но деньги и уведомление для меня были положены под дерево: под четвертое дерево за туннелем — и никакой тропинки, ведущей в лес! Только мое сообщение из ЧССР позволило разобраться с вопросом о местоположении тайника. Кто-то — либо они, либо я — допустил ошибку.
Товарищ спросил меня, как я представляю себе свое будущее: у них есть для меня различные варианты в смысле работы. Я не поверила своим ушам. После инцидента с Футом и долгого перерыва я вообще уже не думала о работе для Центра. Сама я хотела бы жить в своей стране как ее гражданка и член ее партии. Мой собеседник тоже был изумлен: он твердо рассчитывал, что я и впредь буду работать для Центра, и по-товарищески пытался убедить меня согласиться. Я сказала ему, что связь с Советским Союзом и моей прежней работой навсегда останется частью моей жизни, но нервы и способность сосредоточиваться у меня уже не те, что прежде, я считаю двадцать лет достаточным сроком и предпочла бы теперь жить в ГДР. Он должен понять, что после столь долгого отсутствия мне хочется остаться на родине и вернуться в партию. Надо думать, партия найдет для меня работу.
Беседовали мы долго. Товарищ просил меня взвесить все еще раз. Я осталась при своем мнении.
В действительности я, несмотря на мое еще неясное положение, с первого дня была счастлива. Когда ко мне обращались со словом «товарищ», у меня перехватывало дыхание; мужчина на улице говорил на берлинском диалекте, и я расплывалась в радостной улыбке.
Из письма сестрам; весна 1950 года
«Разумеется, моя жизнь здесь совсем иная, нежели в очаровательном, но оторванном от мира Грейт-Роллрайте. Я буквально впиваю в себя все. Театры, кино, трудности, успехи, людей хороших и неважных; каждый день я от первой до последней страницы читаю три газеты. Как пиявка, присасываюсь к каждому, кто готов разговаривать со мной, и выжимаю его как лимон. Я бываю на собраниях, постепенно вхожу в курс дела и готова приступить к работе. Что это будет за работа, еще не решено. Мне хотелось бы чего-нибудь серьезного, профессионального с общественной нагрузкой по вечерам. Но тут примешиваются семейные проблемы — дети! Юрген, варвар, предлагает, чтобы я оставила их в пансионе, где они сейчас. Ну уж нет! Довольно и того, что семья расколота, быть может, на годы. Хочу иметь при себе хотя бы двоих младших…»
Советские товарищи предоставили мне квартиру в своем городке Карлсхорсте, а во второй половине мая — другую, вне Карлсхорста. Квартира мне не очень нравилась: темная, с огромной грудой строительного мусора перед дверью, да еще пивная под боком. Почти весь день я проводила в парке, теперь это зоосад, и читала.
Примерно в середине мая исполнилось мое желание: Центр связал меня с немецкой партией. Я была принята товарищем Вилли Клингом из отдела кадров ЦК. С первого дня и до его смерти в 1973 году нас с ним связывала особенно дорогая для нас обоих дружба. Мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь из множества его друзей, знавших его дольше, чем я, описал жизнь этого бесстрашного и непоколебимого немецкого большевика.
Летом 1950 года я, посоветовавшись с Вилли Клингом, приступила к работе в тогдашнем ведомстве информации как руководитель группы в отделе печати. Работа была незнакомой, но тут мне вновь повезло. Ведомство возглавлял Герхарт Эйслер, начальником моего отдела был товарищ Альберт Норден. Деба Виланд стояла во главе группы, реферирующей материалы из Советского Союза, а позднее вошла в состав руководства ведомства. Спустя приблизительно полчаса после начала работы руководители групп собирались в кабинете Герхарта. К этому времени он и товарищ Норден (тогда для нас Конни, имя, сохранившееся от периода подполья) уже успевали просмотреть прессу Англии, Франции и США. Они оценивали ситуацию и нередко с ошеломляющей быстротой высказывали свои мысли, так что перед нами наглядно представала картина классовых боев в мире. Деба Виланд к этому моменту прочитывала советскую периодику и спокойно излагала свои продуманные мнения.
Герхарт Эйслер был в высшей степени дисциплинированным работником. Он никогда не опаздывал. Вернувшись из командировки, скажем, часам к пяти утра, он, как всегда, в восемь часов был уже на своем месте в ведомстве. Во время беседы он, улучив момент, доставал из портфеля погнутую алюминиевую коробку, извлекал свои два бутерброда — иногда к этому добавлялось еще яблоко — и, не прерывая работы, приступал к завтраку.