Я рассказываю это не из любви к сентиментальным историям. Мне хочется объяснить, почему поведение матери, которую он никогда больше не видел, на всю жизнь омрачило отношение Лена к окружающему миру. Замкнутый и чрезмерно чувствительный, он по временам впадает в глубокую депрессию, когда ему кажется, что все люди предают и обманывают его.

В четырнадцатилетнем возрасте Лен начал работать: сначала в деревне, потом в каменоломне в качестве шофера грузовика и, наконец, автомеханика.

В каменоломне на английском острове Джерси в проливе Ла-Манш работал бывший матрос Мориарти, который в свое время плавал по всем морям и океанам на парусниках. Широкоплечий 70-летний ирландец двухметрового роста часто бывал в американском порту Сиэтле, который в истории рабочего движения Америки играл примерно ту же роль, что в Германии Гамбург. Там Мориарти вступил в революционную анархистскую организацию «ИРМ»[31]. Он рассказывал Лену, по возрасту годившемуся ему во внуки, о матросских бунтах на китобойных парусниках, о забастовках в портах, об убитом врагами революционере Джо Хилле, демонстрациях в Сиэтле и собраниях, на которых выступал Джек Лондон, чьи книги для Лена были одними из самых любимых. Классовое сознание старика, его революционный пыл, рассказы о мощи и романтике борьбы рабочего класса оказали на Лена решающее влияние.

В Ко я с осени и до весны ходила на лыжах. Еще в Польше я много практиковалась в этом виде спорта, а в Швейцарии часто бывала в горах с Вернером. Мы поднимались по узкоколейке почти до вершины Роше-де-Нэ — а это как-никак в общей сложности свыше двух тысяч метров, — чтобы оттуда вихрем снестись вниз по склонам. Я была уверена, что Лену это тоже страшно понравится. Он действительно пришел в восторг и настоял на том, чтобы предпринять со мной большую лыжную вылазку, но его смелость на этот раз не привела к добру. Лен ринулся вниз с крутого склона, налетел на ледяную глыбу, расшибся и сломал лыжи. Поблизости не было ни души. Нам пришлось в сильный мороз преодолевать трудный спуск — опасная затея, если делать это не на лыжах, а на своих двоих. В этом лыжном походе я поняла, как дорог мне Лен.

С высоты моего возраста, когда я теперь, в феврале 1974 года, пишу эти строки, мною овладели сомнения. Не слишком ли много сугубо личного в этом рассказе о жизни? Ну, кому, в самом деле, интересно, что я увлекалась лыжами и как складывались мои отношения с Леном?

Я отложила рукопись и, как почти каждый вечер, взялась за чтение, обратилась к книге «Рождество в Сорренто» Мариэтты Шагинян. Автор пишет о дружбе и конфликтах между Лениным и Горьким. Читала я с увлечением: ведь на меня, как и на многих других товарищей, Горький в годы моей юности оказал влияние, способное определить всю жизнь человека. Его рассказы пробудили во мне, тогда пятнадцатилетней девчонке, чувства, со временем приведшие меня в ряды коммунистов. Года два спустя ленинские труды, дав богатую пищу уму, сделали эти чувства более осознанными и прочными. Ленину обязана я тем, что оставалась коммунисткой на всех крутых поворотах моей жизни.

В своей книге Шагинян, которой тогда было уже за восемьдесят, вспоминает молодость.

«Лето в Швейцарии. Мы с еще молодой моей матерью поднялись из Montreux или Glion’а на самую вершину Rocher de Naye, шли целый день…

Спустя десять лет, в декабре 1916 года, Ленин писал Инессе Арманд в Кларан: «А на лыжах катаетесь? Непременно катайтесь! Научитесь, заведите лыжи и по горам — обязательно».

Я перестала читать и задумалась.

Каждый знает, что Ленин работал неслыханно много и интенсивно. Но как чудесно, что он тоже катался на лыжах и советует это делать молодой женщине: по горам на лыжах — обязательно.

А я-то чуть было не вычеркнула из рукописи фразы о том, как сама увлекалась лыжами!

В этом споре с самой собой мне помог не только Ленин, но и его жена. Шагинян описывает, как ей стало известно, что как-то «Надежда Константиновна Крупская просто не выдержала», потому что время, проведенное ею с Лениным в Шушенском, неизменно изображали так, будто они «только и делали, что Веббов переводили». Какой вздор, ведь они были молоды и любили друг друга!

Я словно вижу Мариэтту Шагинян в 1906 году, слежу взглядом за тем, как она в потоках солнечного света взбирается по «нашей дороге» к Роше-де-Нэ, узнаю из ее рассказа, как Ленин спустя десять лет жил в Швейцарии, работал и готовил свою страну к революции.

Я нечасто говорю о моем прошлом, но ей, словно старому другу и товарищу, охотно рассказала бы, как спустя двадцать три года я сидела перед моим передатчиком в швейцарском крестьянском доме под Роше-де-Нэ и держала по радио связь с родиной Ленина, над которой собирались грозовые тучи.

В конце 1939 года Центр запросил, не найду ли я возможности передать деньги Розе Тельман.

Мне было ясно, что ни она, ни Эрнст Тельман не имели никакого отношения к Красной Армии. Да и сам характер запроса свидетельствовал о том, что речь идет об акте помощи и солидарности, требовавшем использования имеющихся у нас возможностей.

Мне пришла в голову мысль послать с этим поручением Олло. У нее был в Германии брат, к которому она могла поехать в отпуск. Немцам разрешалось уезжать и приезжать. Олло, невысокой, седой и неприметной женщине, было под шестьдесят. Ни швейцарцы, ни нацисты не могли заинтересоваться ею. Она выразила готовность поехать и выполнить просьбу.

У нас в хозяйстве была одежная щетка. В деревянной ее части имелась закрытая сверху выемка, уже до этого часто служившая для тайной перевозки денег. Олло со щеткой благополучно добралась до Германии. Роза Тельман была глубоко тронута. Ведь ни один из товарищей, находившихся в Германии на нелегальной работе, не мог приблизиться к ней — и вдруг этот знак поддержки, из Советского Союза. Впрочем, по словам Розы, было бы трудно воспользоваться присланными деньгами, поскольку все ее деньги строго учитываются, а номера банкнот регистрируются. Но само проявление такой заботы со стороны товарищей из СССР морально помогло ей гораздо больше, чем эта порядочная сумма.

Зимой 1939 года Центр дал мне новое задание: встретиться с одним товарищем. Расшифровав радиограмму, я пришла к выводу, что либо незнакомец в скором времени покидает Швейцарию, либо предусматривается более тесное сотрудничество. Иначе мне не сообщили быт таких подробностей. Я отправилась в Женеву, пошла на рю Лозанны, бросила письмо в почтовый ящик дома № 13 и спустя несколько дней наведалась в Женеву во второй раз, чтобы повидаться с коллегой.

По распоряжению Центра я должна была получить ответ на ряд вопросов: работает ли еще его бюро, как у него с деньгами, можно ли направлять донесения в Центр через Италию или ему нужна радиосвязь, в состоянии ли он установить такую связь самостоятельно?

Товарищ, когда я посетила его, держался сдержанно. Он явно был не в восторге от того, что кто-то заявился к нему на квартиру, многое знает, о многом расспрашивает.

В разговоре наступила пауза. Мы молча рассматривали друг друга. Альберт был приземист, расположен к полноте, его движения казались несколько неуклюжими. У него были темные волосы и темные глаза с меланхоличным выражением. Мне понравился его кабинет, полный книг и географических карт, с письменным столом, заваленным журналами и записями. Альберт произвел на меня впечатление суховатого ученого. Он хотел знать, как скоро удастся передать его ответ и когда можно ждать нового сообщения из Центра.

Я колебалась. Центр, правда, просил меня помочь этому человеку, но о моем передатчике речи не было. Кроме того, Альберт еще не дал ответа ни на один вопрос.

Только когда я сказала ему, что все можно устроить очень быстро, он начал обрисовывать свое положение.

Путь через Италию закрыт, но связь с Центром нужна ему как можно скорее. С начала войны он лишен контактов, и важные донесения лежат без толку. Наверняка у Центра были основания прервать связь, но для него это катастрофа. Его передатчик вышел из строя, а радиста нет.