В полях, насколько видит глаз, белеют пирамидки шалашей. Жерди их выбелены дождем и ветром. В узких щелях входа мелькают черные одежды. Если подойти ближе, увидишь огонь земляных очагов и смуглые лица феллахов. Они сидят у огня, укрытые от холодного ветра, степенно беседуют. Время oт времени кто‑нибудь встает и выходит, чтобы присмотреть за скотом, который пасется неподалеку. Взгляни на дорогу — она пустынна. Разве только в дневное время пройдут по ней, направляясь в поле, батраки. А потом опять ни души.
В один из декабрьских вечеров, когда ветер пробирает до костей, а зубы стучат от холода, по полевой дороге шли два человека. Они рассуждали о том, где бы получше провести этот вечер.
— Пойдем‑ка в дом дядюшки Сайда на вечеринку, похлопаем в ладоши в такт музыке и посмотрим, как пляшет Мустафа с дочкой Умм Саад.
— Да, пора бы им уж и свадьбу сыграть! Сговорились‑то ведь года два назад, а никто не знает, когда будет свадьба.
— Я слышал, что через две недели после байрама[10]. А до праздника‑то осталось всего три дня. Выходит, до свадьбы ждать дней двадцать.
Путники вслед за группой поселян направились к дому, где устраивали вечеринку. Многие часто наведывались в этот дом. Когда Хамид, вновь приехавший поздней осенью в деревню на праздники, услышал про вечеринку, про то, что там будут играть на барабане, хлопать в ладоши и плясать, он загорелся желанием пойти туда и, не теряя времени, с одним из своих друзей направился к дому дядюшки Сайда, заранее предвкушая удовольствие, которое ждало их в этот вечер.
Они прошли по деревенским улочкам и оказались возле мечети, своей мрачной торжественностью призванной напоминать правоверным о смерти и загробном мире, столь отличающемся от этой суетной жизни, где люди, падкие до развлечений, бездумно шествуют к своей гибели. Однако Хамид и его друг прошли мимо мечети, беспечно смеясь и даже не вспомнив о том страшном часе, который ожидает их, как и всех нас, грешных. Из дома дядюшки Сайда доносились веселые клики и праздничный гомон. Звонко смеялись дети, и чистые голоса их свидетельствовали о невинности их сердец.
Друзья вошли в дом. Нерешительно переступив порог, Хамид увидел перед собой толпу крестьянских парней. Парни стояли и сидели где придется, одни шутили друг с другом, смеялись, другие молча наблюдали за ними. Девушки робко теснились у стен. Комнату освещала тусклая керосиновая лампа, которая одна только и оставалась унылой в этом веселящемся, пляшущем доме, со дня на день ожидавшем большой свадьбы. Лампа как бы нехотя бросала красноватые блики на лица феллахов, загрубевшие от жаркого солнца и зимней стужи, но веселые, улыбающиеся. Рокот барабана заглушал голоса собравшихся, так что трудно было разобрать, о чем идет разговор. Играл на барабане опытный музыкант. Все затаив дыхание глазели на пляшущих в кругу.
При виде феллахов Хамид вспомнил летние дни. Он узнал многих парней и девушек. Подходя то к одному, то к другому, он расспрашивал их о делах. Ему отвечали, но едва только он отходил, тотчас забывали о нем и его вопросах и присоединялись к друзьям, чтобы целиком отдаться веселью. Нельзя же упустить такой случай! Как говорится, счастье ненадежно, радость быстротечна.
Разглядывая собравшихся, Хамид заметил среди девушек сестру Зейнаб. Она разговаривала с соседкой. Хамид поздоровался и спросил, где сейчас ее сестра. Та отвечала, что Зейнаб, возможно, поднялась на плоскую кровлю, — она любит стоять у перил — или уже ушла домой. Хамид не мог сдержать своего желания увидеть Зейнаб. Протиснувшись сквозь толпу, он поднялся по лестнице на крышу, над которой раскинулось покрывало непроглядно темной ночи. Там он увидел Зейнаб. Она была одна. Он неслышно подошел, удивляясь, как это она оставила шумное веселье, предпочтя ему уединение и зимний холод. Чтобы обратить на себя внимание, он тихонько кашлянул. Девушка в замешательстве обернулась и взглянула на него невидящим взглядом. Помолчав немного, он спросил:
— Как поживаешь, Зейнаб?
Очевидно, мысли Зейнаб блуждали где‑то далеко, она не поняла, о чем ее спрашивает Хамид. Ее черные глаза излучали такую печаль и страдание, что взгляд их проник в самую глубину его сердца. Если бы не мрак этой холодной ночи, от такого взгляда содрогнулся бы весь мир. Но ревнивая тьма не позволила никому, кроме Хамида, увидеть горестный взгляд девушки.
— Как поживаешь, Зейнаб? — повторил он, взяв ее руку в свою и целуя ее в лоб братским поцелуем.
Он догадался, что девушка испытывает сейчас душевную муку, которую никто не в силах успокоить, и почувствовал сострадание к ней. Зейнаб покорно приняла его ласку. И когда он увидел ее признательный взгляд, сердце его переполнилось: он привлек ее к себе и стал нежно гладить по голове. В полной растерянности, забыв обо всем, она прильнула к нему и отдалась его нежной ласке. Разум не повиновался ей, она вся трепетала, слезы заволокли ее прекрасные глаза.
В нашей жизни бывают мгновения, когда мы не властны над своим сердцем. Другой человек вдруг приобретает над нами такую власть, что мы готовы отдать ему свою жизнь, всю без остатка. Жизнь наша, с ее восторгами и болью, радостями и печалями, уже не принадлежит нам, и мы страдаем, глядя на любимого человека и понимая, что не можем подарить ему все, что хотели бы.
Ночь развернула свое покрывало над огромным миром, оставив только слабые светильники‑звезды, льющие на землю свой красноватый свет. Они подобны кровавым ранам демона ночи.
В эту непроглядную ночную пору тьма овладела всем. Хамид и Зейнаб, эти дети земли, подчинились ее могуществу, отдались ее власти, и весь остальной мир перестал для них существовать. Взоры, полные смущения и горечи, тщетно пытались проникнуть сквозь черноту ночи. Оба хранили молчание. Он напрасно стремился понять, что тревожит душу прекрасной Зейнаб, и ему не оставалось ничего другого, как только прервать затянувшееся молчание. Он спросил, как ей жилось все то время, что они не виделись. Девушка ответила, что все благополучно, что никаких перемен в ее жизни не произошло. Правда, на душе у нее стало теплее: значит, есть все‑таки в мире человек, который думает о ней. И снова наступило молчание. Невольно мысли молодых людей обратились к пляшущим и веселящимся односельчанам. Время текло незаметно. Хамиду и Зейнаб было так хорошо вдвоем!
Вскоре Хамида позвал товарищ, с которым они вместе пришли на вечеринку. Он попрощался с Зейнаб и стал спускаться по лестнице, наполненный радостным, светлым чувством. Ему удалось сохранить в душе неизъяснимый мир и покой, сошедший на него, когда они стояли вдвоем с Зейнаб, и тогда, когда он оказался среди шума, криков и безудержного веселья. Он словно и теперь все еще стоял подле Зейнаб, закутанной в накидку, в тишине ночи, и ему казалось, что она вот‑вот улетит. Когда Хамид снова вышел на дорогу, счастливая улыбка все еще озаряла его лицо. Весело переговариваясь, приятели вновь прошли мимо мечети, которая чернела во мраке ночи, напоминая о смерти и загробном мире.
С последним поездом приехал брат Азизы, ему тоже захотелось провести праздники в деревне. Хамид радушно встретил его. Они вместе со всеми родственниками уселись в большой зале и провели остаток ночи в непринужденной беседе, игре в карты и нарды. Под утро все вышли из дома послушать, как факих[11] мечети красиво, нараспев, читает суры Корана. Потом они расстались, и каждый отправился к себе, чтобы поспать хоть часок.
Оставшись один, Хамид бросился на кровать. Он вновь переживал прошедший вечер, шумное веселье крестьянских парней и девушек, свою встречу с Зейнаб. Он представил Зейнаб одну, безмолвно стоящую рядом с ним. Потом он вспомнил беседу с братом Азизы и саму Азизу. Разыгравшаяся фантазия рисовала ему вереницу образов, которые, сменяя друг друга, породили в его душе настоящий хаос. Однако постепенно образы пляшущих и смеющихся людей исчезли, и из глубин памяти вновь возникла Зейнаб, стоящая возле перил, подобно бронзовому изваянию. Хамиду очень хотелось узнать, что же все‑таки произошло с нею? Потом он подумал, что, может быть, и не стоит ему доискиваться причины. Он даже пожал плечами и произнес вслух: «А собственно, мне какое дело?» Он пытался заглушить в душе воспоминание о Зейнаб, но она по‑прежнему была рядом и смотрела на него умоляющим взором.