На другом краю поля Хасан прокладывал борозду, разрезая плугом сухую землю и подгоняя быков ударом хлыста. Быки тащили плуг, стараясь изо всех сил, разбрасывая вокруг комья земли. Хасан дошел до конца полосы, батрак поднял плуг, положил его на бок и повернул на следующую полосу. И так целый день они шли от одного конца поля к другому под жгучим солнцем, и темный загар ложился на их лица.
Эти места теперь наводили на Зейнаб тоску. Ее угнетало одиночество. Она встала. Хасан тотчас подошел к ней. Она сказала, что хочет вернуться домой, и побрела в деревню.
Но не прошла она и нескольких шагов, как передумала, что‑то вновь потянуло ее вернуться. Прислонившись к стволу дерева, она бросила взгляд по сторонам. Ей было трудно стоять — так она ослабела. Она опустилась на землю, в тень и, глядя на поле господина Махмуда, унеслась мечтами в прошлое, к тем сладостным дням, когда она была веселой молоденькой девушкой и сердце ее было свободно. О, оно само нашло возлюбленного, и тогда она поняла, что мир без него мрачен и безрадостен!
В те незабвенные дни она готова была отдать свое сердце избраннику. А сегодня любимый ее далеко. И не с кем поделиться, открыть тайну своей души. Звезда ее жизни близка к закату, только в воспоминаниях еще находит она утешение. Ах! Если бы тогда родителей не соблазнила корысть, богатство Хасана, и они посчитались бы с ее волей, то, может быть, сегодня она была бы здорова и счастлива. Поистине, на стезю добра нас зачастую толкает природа, а разум лишь заставляет сворачивать в сторону!
Мимо прошел феллах, направлявшийся на работу, он спросил, почему она сидит здесь одна. Зейнаб с трудом поднялась, чтоб продолжить свой путь. У канала она вновь остановилась — идти дальше не было сил. Она бросила в канал несколько камешков. В прозрачной его воде отражалась синева неба, на обоих склонах канала, еще совсем гладких после очистки, не росло ни одной травинки. Солнце палило, на земле лежали длинные тени. Ветерок чуть раскачивал молодой клевер, движение трав было едва заметно.
Наступило время женщинам идти за водой. Вот подошла первая. Вымыв и наполнив кувшин, она попросила Зейнаб ей помочь. Та встала и помогла, потом вернулась на старое место. Но не успела она сесть, как начала задыхаться от убийственного кашля. Глаза ее налились кровью, вены на лице надулись, что‑то заклокотало в груди. Подошли женщины, окружили ее, стали расспрашивать, что с ней такое. Со слезами на глазах она испуганно повторяла: «Ничего, ничего». Их расспросы были тягостны для Зейнаб. Через силу она встала и побрела к дому. На пороге она увидела мать. Та сидела со ступкой в руках и толкла перец, бросая на дорогу тревожные взгляды, как будто ожидая кого‑то.
Обе женщины вошли в дом и поднялись на крышу. Зейнаб прислонилась к стене, потом опустилась на пол перед своей дверью. Мать села рядом, с нежной лаской глядя на дочь. Взгляд Зейнаб, жалобный, молящий, хватал за душу. Он причинял матери жестокие страдания, она готова была выполнить любое желание дочери, даже прощения у нее просить, хотя и не чувствовала за собой никакой вины. Они долго молчали. Наконец мать спросила:
— Скажи, Зейнаб, что с тобой?
Все мысли Зейнаб были сейчас о любимом, затерянном в далекой, знойной пустыне. Ей захотелось поговорить о нем с матерью, но та, верно, рассердится, станет бранить ее. Уж лучше молчать. Она знает, смерть ее близка. Надо спокойно и тихо уйти в иной мир, где нет мучений и тоски, в мир тишины и покоя. Но разве не родители виноваты во всех ее несчастьях, разве не они отдали ее замуж насильно? Нет, надо все же сказать про это… И, прерывисто дыша, Зейнаб ответила матери:
— Ты сама видишь… Я скоро умру, в смерти моей виновны вы. Как я ни плакала, ни уговаривала: «Мамочка, не хочу замуж!», ты отвечала: «Все люди так живут: отцы выдают девушек замуж против их воли, а потом те живут с мужьями счастливо». Да, у меня хороший муж, ничего не могу сказать, а вот… все‑таки умираю… Завтра или послезавтра это случится, но прошу тебя, мама, за сестер: если придут к ним свататься, не отдавайте их против воли, потому что это грех…
Она не докончила, слезы душили ее. Мать молчала. Сердце ее пронзила жгучая боль. Признание дочери сразило ее, она ничего не могла ответить. Долго еще молчали обе женщины, погруженные в глубокую печаль, скрытые зловещим мраком этого дома.
Потом Зейнаб стал бить сильный озноб, начался жесточайший приступ кашля. Почти теряя сознание, она упала на колени. Мать очнулась от горьких дум и обняла дочь. Немного придя в себя, Зейнаб медленно поднялась, подошла к кровати, в изнеможении упала на нее и прижала к груди свою худую руку.
На следующий день, после полудня, Зейнаб, несмотря на слабость, решила выйти погулять. Мать захотела проводить ее. Они пошли по дороге, но не на поле дядюшки Халила. Мать очень удивилась, однако ничего возразить не посмела. Жалость к больной дочери смягчила ее. Стоял ясный весенний день. Под солнцем блестела свежая листва деревьев, в каналах журчала вода. Жаворонки, воробьи и еще какие‑то маленькие пичужки прыгали на ветвях, вспархивали над землей. Время от времени мелькала стайка голубей, поднималась ввысь, радуясь весеннему солнцу.
Так они дошли до канала, где берут воду. Зейнаб приостановилась, будто колеблясь, идти ей дальше или нет. Мать не сказала ни слова и в молчании двинулась вслед за дочерью. Дойдя наконец до заветного тополя, Зейнаб упала под ним без сознания.
Мать всеми силами старалась привести Зейнаб в чувство. Она то трясла ее, как спящую, то брызгала ей в лицо водой. А дочь лежала на мелкой гальке берега, похолодевшая, почти бездыханная. Старая мать пришла в отчаяние, заплакала, запричитала.
Слезы хлынули из ее глаз. Потом вновь кинулась к дочери, обняла ее и стала качать, как ребенка. О аллах, почему ее дорогое дитя должно проститься с землей так рано!..
Она вспомнила о словах Зейнаб касательно ее замужества и зарыдала пуще прежнего. Она молила небо сжалиться, не наносить этого страшного удара сразу двум семьям, не отнимать у них Зейнаб. Долго сидела она так, пока не почувствовала, что дочь ее очнулась. Мать стала ласкать ее, как в те далекие дни, когда Зейнаб была малюткой и лежала в колыбели. Ах, услышать бы от нее хоть слово, убедиться, что она жива!
Зейнаб вздохнула, как бы освобождаясь от тяжелой ноши, открыла глаза, не понимая, что такое с ней приключилось — сон или ужасный кошмар. Она попыталась встать. Мать помогла ей. Зейнаб села, прислонившись к дереву. Взгляд ее обежал все вокруг, она вздохнула и опустила голову на грудь.
Мать молчала, не зная, что сказать. Какая‑то непонятная сила удерживала ее от расспросов. Наконец она спросила:
— Не нужно ли тебе чего‑нибудь, доченька?
Зейнаб, ничего не отвечая, продолжала сидеть с опущенной головой в глубокой задумчивости. Она так ослабла, что не могла выговорить ни слова. Но в этом молчании была заключена некая сладость. У человека, изнуренного болью, забытье притупляет чувствительность и утешает страдания.
Спустя минуту она произнесла через силу:
— Мама, я умираю…
Ах, эта навязчивая мысль просто преследует Зейнаб! Она вспоминает о смерти каждый день, каждый час… Разве она думает о мучениях своей матери? Зачем она повторяет эти слова? Здесь скрыта какая‑то тайна! Ведь часто именно после этих слов дочь охватывал сильнейший припадок!
Мать заторопилась. Они встали и тихо направились к дому. Однако ноги у Зейнаб подкашивались, идти ей было невыносимо трудно. Мать подумала, уж не взять ли ее на плечи, как ребенка, или же подождать, не пройдет ли кто‑нибудь мимо с осликом?
Да и что стоило отнести ее домой на руках? Дочь так исхудала, что весит не больше, чем ребенок… Но что скажут люди? Впрочем, кто в такие печальные дни осудит мать, если она понесет на руках свое дитя?.. И тут мать увидела феллаха, который возвращался в деревню на своей ослице. Она окликнула его. Он помог ей. Вскоре они вернулись в деревню и внесли Зейнаб в дом.