Если бы кто‑нибудь в этот ночной час увидел скорбное лицо молодой женщины, услышал в тишине ее горестные вздохи, он не мог бы не почувствовать сострадания. А если бы он заглянул в ее сердце и увидел, как жестоко борются между собой чувство и долг, то назвал бы ее не иначе, как смелой воительницей, сражающейся с жестокой и грозной природой.

Из глаз Хасана, когда он увидел, как страдает Зейнаб, потекли обильные слезы, не менее горячие, чем слезы жены.

Так проводили ночь эти супруги: он молча плакал, страдая за нее, а она терзалась мукой, не находя себе места, оплакивая свою несчастную долю и томясь каким‑то тяжелым предчувствием.

Потом Хасан приподнял Зейнаб за плечи, усадил, обнял ее и прижал к себе с невыразимой нежностью и теплом. Он ласково заговорил с ней — так мать говорит с больным ребенком:

— Не сердись, Зейнаб… Я не хотел тебя обидеть. Если бы я знал, что ты так воспримешь эти пустые слова… Посмотри, как другие сердятся на своих жен. Я не стал говорить обиняками, все высказал тебе в глаза, потому что знаю, какая ты у меня рассудительная, и поймешь, как я боюсь за тебя. Если ты собираешься пойти куда‑нибудь вечером, предупреди об этом…

Эти слова глубоко тронули Зейнаб. Ей стало стыдно, она чувствовала себя преступницей. Но желание оправдаться, свойственное человеку, смущение перед Хасаном побудили ее произнести:

— А если б я тебе призналась, что весь вечер просидела в гостиной, что бы ты на это сказал?

Хасан с недоумением посмотрел на ее заплаканное лицо. В гостиной? Почему же она не сказала об этом раньше? Что она там делала? Только его глубокое доверие к жене не позволило ему продолжать задавать ей вопросы. Он лишь упрекнул ее за молчание, а потом прижал к себе нежно и ласково.

Он еще долго утешал ее, говорил о каких‑то пустяках, пока она не успокоилась. Тогда он потушил свет и лег рядом. Он решил дождаться, когда Зейнаб уснет. Однако не прошло и минуты, как его самого сморил сон. А она по‑прежнему не могла сомкнуть глаз, ей было еще более тяжко, чем три дня назад. Она упрекала себя за боль, которую причиняет мужу, и клялась отдать ему свое сердце, пытаясь уничтожить в себе любовь к Ибрахиму. Но внутренний голос спрашивал ее: а ты сможешь? Она видела рядом своего возлюбленного, его спокойную улыбку, чувствовала руку, обнимавшую ее за талию, слышала шепот: «Я люблю тебя….»

Как велика власть образа любимого человека! Она заставляет забыть обо всем, забыть все заботы и печали, забыть весь мир. Остается только он, его голос и улыбка. Он рядом, он обнимает, целует в губы и сам жаждет ответного поцелуя — и нет на свете большего счастья! Воспоминание о любимом — самая сладкая мечта, самый отрадный сон.

Зейнаб приподнялась на постели, как бы желая прижать к груди этот дорогой призрак, целовать его бессчетное число раз. Она сидела так долго, пока не затекли руки. Тогда она снова опустилась на подушку и забылась сном. Душа унеслась в заоблачные дали, по телу разлился блаженный покой. Но краток был ее сон. Не успел прокричать петух на балконе дома, как она поднялась, полная энергии и решимости. Как будто эти несколько часов отдыха вернули ей прежнюю силу. Поднялся и Хасан. Он пошел в мечеть, чтоб совершить утренний намаз. Отец его со своими сверстниками уже был там и читал молитвы. Едва Хасан закончил омовение, как муэдзин с мечети призвал рабов в дом аллаха, и его призыв повторило эхо. Возвестив спящим, что молитва благодатнее сна, муэдзин быстро спустился с минарета. Лестница была такой узкой, что если бы у муэдзина не было привычки подниматься и спускаться по ней каждый день, то вряд ли его голова осталась бы целой и невредимой. Совершив с верующими два ракаата, мулла покинул мечеть и направился домой, чтобы позавтракать, перед тем как идти в начальную мусульманскую школу, где он обучал детей. И феллахи разошлись по домам. Только старики остались в мечети, прославляя аллаха. Хасан поспешил домой. Зейнаб подала ему завтрак, а сама пошла за водой.

Она вышла рано, когда день только начинал сворачивать огромный шатер ночи. На дороге было еще темно. Над дремлющими полями, заросшими пышными стеблями кукурузы, чуть светлело небо. Воздух был напоен прохладой и ароматами, он бодрил и радовал сердце нежной лаской, пробуждал все живое ото сна. Умиротворенная природа молчала.

Зейнаб шла по дороге, припоминая события вчерашней ночи и свой разговор с Хасаном. И вдруг ей захотелось поскорей увидеть его. Она поспешила к каналу и торопливо наполнила кувшин. Но, вернувшись, она уже не застала мужа дома. Она опорожнила кувшин и опять пошла за водой, с удивлением спрашивая себя: зачем ей нужен сейчас Хасан, что она сказала бы ему, если бы встретила? Ведь ничего нового не произошло. Иногда в человеке пробуждаются странные чувства. Он принимает их за безотчетные порывы. На самом же деле это отголоски минувших событий.

Дорога постепенно оживилась. Феллахи шли на работу, женщины спешили за водой. Зейнаб встретила Умм Саад, Кышту Умм Ибрахим и Нафису Умм Ахмед — они шли за водой еще по первому разу. Зейнаб поравнялась с ними, поздоровалась. И ей тут же рассказали новость: шейх Масауд собирается идти в паломничество в Мекку. Правда ли, что и ее свекор, дядюшка Халил, пойдет вместе с ним? Зейнаб ничего об этом не знала, даже не слышала, чтобы дома заготавливали дорожную провизию или собирали вещи. Наверно, потому, что до отъезда было еще далеко. Снова раздались слова: «Доброе утро!» Это подошла старая Захра, когда‑то тоже совершившая паломничество в Мекку. Разговор оживился. Старухи, видевшие святые места своими глазами, любят о них поговорить, они такого вам нарасскажут, что может показаться, будто они были в волшебной стране, где у людей что ни слово — то откровение, а все богатства падают прямо с неба.

И Захра затараторила о паломничестве к святым местам, об огненном столбе, который она якобы видела над святым городом Мединой, о бедуинах, о множестве паломников. Она не опустила ни одной легенды. Изумленные девушки слушали Захру, то и дело восклицая: «Как счастлив тот, кто посетил дом пророка!» Наконец они подошли к водоему. За этими разговорами Зейнаб забыла о своих делах.

Солнечный диск показался на востоке и пробудил весь мир. Небосвод порозовел. Спокойная поверхность канала отливала золотом нового дня. Деревья на берегу, уже поникшие от дыхания осени, стояли печальные и мрачные. Женщины принялись наполнять кувшины, стирать белье. Изредка мимо них проходил феллах, ведя за собой корову или буйволицу.

Когда Зейнаб вернулась к каналу взять воды в последний раз, уже совсем рассвело. Солнце плыло по небосводу, освещая своими лучами травы, кукурузу, отражаясь в капельках росы и тихой глади канала. Когда Зейнаб мыла свой кувшин перед тем, как его наполнить, послышалось мычанье. Обернувшись, она увидала, что под деревом лежит бык, по кличке Антар, принадлежавший когда‑то Ибрахиму. Он обычно работал при водяном колесе и всегда двигался неторопливо, пережевывая свой корм. Ибрахим никогда не погонял его. Случалось, Ибрахим впрягал в плуг вместе с ним другого быка, но и тогда не торопил его. Зейнаб показалось, что бык своим ревом спрашивает ее, где его хозяин. Ей хотелось подбежать к Антару, обнять его за шею, погладить. Она перевела взгляд на дерево, под которым часто сидела с любимым в прежние дни. Оно стояло с опущенными ветвями, с пожелтевшими листьями, словно опечаленное разлукой. А вот и тот дерн, на котором они сидели, рядом растет маленькое тутовое деревце и вокруг тростник! Растения тоже как бы оплакивали Ибрахима. Ну конечно же, они грустят оттого, что больше не видят его.

Всякий раз, когда Зейнаб встречала что‑нибудь, напоминающее былые времена, ее охватывала скорбь. Сердце сжималось. Она не могла ни есть, ни пить и только стремилась к одиночеству. Сядет и сидит неподвижно вдали от всех, погруженная в раздумье. У нее прерывистое дыхание, тело бьет дрожь, она бледна, на глазах ее блестят слезы.