Приезжает Азиза — и вот уже она его заветная мечта. Он восхищается ею, мечтает о ней, пишет письма, полные любви, страсти и тоски. Азиза покидает деревню — и он возвращается к Зейнаб, ищет встреч с нею и смущает вопросами о прошедших днях. Переехав в столицу и познакомившись там с красивой девушкой, он возгорается к ней любовью и в разговоре с ней забывает все свои прежние печали. Что же это такое, в конце концов? Каким порочным должно быть сердце, способное вместить любовь ко всем прелестным созданиям на свете, к этим очаровательным розам! Может быть, он родился под несчастливой звездой? Нет! Это наверняка какая‑то болезнь, снедающая его душу.

…А может быть, это жажда любить, переполняющая сердца юношей, беспрестанно волнует их, влечет на поиски той половины души, с которой душа их была слита в вечности и которая покинула своего двойника в начале творения. Обе половинки мечтают соединиться, но одна сокрыта под покрывалом, под паранджой и, мучая своего бедного друга, сама терзается в мрачной тюрьме… Да, это так!.. Что иное могло привести к тому, что Хамид, сдержанный, скромный юноша, поддался игре страстей, стал сумасбродом, почти маньяком? Сильнее любви ничего нет на свете. Она взволнует любое сердце, воспламенит любую душу. Она дарит счастье и радость, ласки любимой, ее нежные улыбки и страстные взгляды или же ввергает несчастного влюбленного в пучину отчаяния, если поиски возлюбленной тщетны.

Но Хамид ни о чем себя не спрашивал, не хотел искать себе оправдания; он думал лишь об искуплении грехов. Если он не покается, чаша его грехов опустится так низко, что его унесет мутный поток порока, он позабудет о чистых помышлениях, устремится навстречу постыдному будущему, навстречу низости и подлости, гибели совести и чести, навстречу пустой, угрюмой жизни. И смерть положит конец столь ничтожному существу, как он, который жил и умер, не сделав никому добра. Нет ничего более мучительного, чем представить себя выброшенным за порог жизни, в одиночестве бредущим по земле, чтобы исчезнуть во прахе, не оставив после себя и следа.

Это было тяжко еще и потому, что мечты и надежды Хамида были устремлены к будущему. Как бы искрение он ни повторял, что довольствоваться настоящим — истинное благо, все же будущее постоянно занимало его. Если сначала и могло показаться, что он отверг мысль своего учителя Касима Амина[30] утверждавшего, что смысл человеческой жизни заключен в том, какой след оставляет по себе человек своими трудами, однако в действительности Хамид помнил слова учителя и уповал на будущее. Правда, иной раз все валилось у него из рук, депрессия овладевала им, и тогда он задавал себе вопрос: зачем жить? Но потом депрессия сменялась подъемом, и Хамид забывал о своих страданиях.

Теперь Хамид напряженно думал о том, как ему искупить грехи. Молиться и возносить мольбы к аллаху, прося простить его? Но за что? Какое преступление он совершил?.. Разве он виноват, что творец заронил в его душу, как в душу любого юноши, чувство любви? Если окружающий мир полон искушений, то в чем заключается человеческий грех? Пусть мир искупает свою вину. Если таким сотворил мир аллах, то, значит, такова уж была его воля.

Несмотря на все эти мысли, Хамид с каждым днем сильнее ощущал тяжесть своих проступков. Прошлое угнетало его. Но где найти сочувствие, понимание? И он вознес мольбы к аллаху, устремил взоры к небу. Печальными глазами, полными слез, посмотрел он на огромный ослепительно‑голубой купол и смиренно преклонил колени. Он воздел руки и, кончив молитву, поднял их к лицу, как бы неся в ладонях своих милость аллаха — утешение скорбящему.

Как удивительно устроен человек! Он идет по жизни спокойно и уверенно, руководствуется велением разума, но стоит печали одолеть его, как он падает духом, всего страшится и взывает о помощи к творцу земли и неба. Он кладет земные поклоны, признаваясь в своей слабости и бессилии. А когда чувства приходят в равновесие и жизнь возвращается в обычное русло, к человеку возвращается здравый смысл, и он опять забывает — на время — о высшей силе.

Хамид преклонил колени и долго смотрел на небо — человек, потерпевший кораблекрушение, ищет глазами полоску спасительной суши.

Небо сияло безмятежной голубизной. Его не трогали молитвы, оно оставалось равнодушным к людским несчастьям. Деревенские дома, видные из окна дома Хамида, стоят такие же, как всегда, ничего не изменилось. Меняется только то, что само по себе обладает изменчивостью. Однако человек склонен видеть предметы такими, какими рисуют их его чувства. Вещи имеют радостный вид, если человек смеется и весел, но выглядят грустно и мрачно, если печаль нашла дорогу к его сердцу. Человек полагает, что имеет над ними власть и может распоряжаться ими, но они воздействуют на него в той же мере, что и он на них.

На следующий день в деревню прибыл мудрый шейх Масауд — один из известных святых людей их провинции. Его ждали многочисленные приверженцы. Все выражали радость по поводу прибытия старца. Каждый надеялся сподобиться благодати, поцеловав руку праведника, хотя и опасался, как бы этот просветленный душой не открыл некоторые упущения касательно соблюдения религиозных обрядов. Святого пригласил в деревню шейх Амир, один из самых богатых и родовитых ее жителей, хранитель древних заветов, фанатично преданный своему учителю. Было устроено великолепное угощение. Закололи молоденьких барашков, вытребовали повара из ближайшего городка, дабы тот приготовил пищу для шейха, отрешившегося от бренного мира. Святой занял большую гостиную, выложенную красным кирпичом, расписанным многочисленными рисунками.

У стен стояли диваны и стулья. Народа собралось много. Селяне входили, почтительно кланялись, лобызали руку шейха, а потом занимали свои места. Наконец в гостиной не осталось ни одного свободного стула, многие остались стоять по углам и у дверей, стремясь вобрать в себя благодати от одного лицезрения шейха. Святой изредка шепотом обращался к своим соседям, протягивал руку тем, кто желал к ней приложиться. Иногда он кончиками пальцев касался своих почитателей, призывая на них благословение божье.

Расставили столы. Перед шейхом и окружавшими его знатными людьми поставили подносы с аппетитными блюдами. Хозяин дома занял место рядом со своим гостем, особо предлагая ему каждое блюдо и время от времени прося благословить присутствующих. Он был безмерно рад визиту пречистого шейха и твердил о своей признательности ему. Святой отвечал на все со скромностью, соответствующей его достоинству. Рядом стоял другой, обычный стол, на котором была расставлена простая, обычная пища. Вокруг него расположились бедные феллахи. Если бы у святого шейха была в душе хоть капля совести, его бы замучил стыд: как он, раб аллаха, подвижник, взыскующий блаженства в ином мире, сидит на мягком диване и поглощает изысканные блюда в то время, как эти простодушные труженики теснятся на жесткой циновке и довольствуются подачками с его стола. А если вспомнить его пустой, праздный образ жизни? Он странствует по стране, чтобы сладко есть, пить и пустословить, в то время как феллахи трудятся в поте лица день и ночь и кормят всю страну… Но сомнительно, чтобы в сердце безродного, невежественного самозванца жила совесть. Он промышлял мошенничеством. Проведя в стенах богословского университета Аль — Азхар[31] десять лет, он не научился ничему. Когда он увидел, что на поприще науки успеха ему не добиться, а отец перестал посылать ему деньги, он бросил науку и пошел куда глаза глядят. Нарядился в лохмотья, отпустил волосы, на дикаря стал похож, хотя выдавал себя за святого факира. Однако это занятие не принесло ему хорошего дохода. Тогда он немного отмылся, надел на голову укаль — платок, какой носят бедуины, — и начал проповедовать учение «ал — Умума» — «о родстве по дядьям с отцовской стороны», благо бедняки верят, что у кого нет дяди со стороны отца, то это означает, что сам шайтан ему дядя.